Блатной романс   ::   Майданный Семен

– Миша? – обрадовалась Алина, но Сергей опустил цветы, как веник, давая себя узнать. – Сережа? – удивилась Алина и смертельно побледнела.

Сергей протянул букет, но раньше, чем Алина нерешительно приняла цветы, Шрамов разжал пальцы. И розы посыпались как подкошенные на грубые бурые доски задника сцены. А в руке Сережки Шрамова остался нож-выкидуха.

И этот нож с размаху Шрам всадил Алине в сердце. Она даже не пикнула. Если бы остались живы его корешки, осталась бы жива и эта продажная девка. А так – око за око!

Вытерев выкидуху о платье распростершейся среди чайных роз мертвой девушки, Шрам пошел прочь на служебный выход. Не оглядываясь и не сожалея о содеянном. Желтые розы – эмблема разлуки.



Эпилог

А пока я папироску полажу за козырек.

Облака на волю мысли увезут.

До звонка еще так долго, паренек…

И рукав смахнет соленую слезу.

Еще не было даже предварительного допроса, а вертухайские рожи прям-таки светились должностным рвением, типа важную цацу душим. Еще не была названа громкая статья или букет статей, по которым задержан обвиняемый, зато уже были отщелканы фотографии анфас и профиль и сняты отпечатки пальцев. И какой-то подлянистый лейтенант заныкал часы «Ситизен» и не внес в опись изъятого. А это лишнее доказательство, что сладился Серега, как птица Феникс.

После пальчиков лепить горбатого теряло смысл. Шрамов сидел в камере виршевского изолятора временного содержания под собственными паспортными данными, именно как Шрамов Сергей Владимирович соответствующего года рождения. Сидел один-одинешенек и маялся тоской. Как погибли его верные друзья, пусть плачут тюремные стены, а он еще успеет потужить, погоревать и показниться. Много однообразных лет впереди у Шрама на то, чтобы раскладывать произошедшее по полочкам – где он был прав, а где виноват. Другая боль сейчас мытарила Серегу.

Он по уговору заслал два лимона зелени казавшемуся хозяином своего слова гэрэушнику, а хмырь, выходит, денежки взял и пальцем не пошевелил. А иначе почему свинтили непорочного Шрама, только он сошел с электрички в Виршах?

Шрам куковал в одиночку третий день в недавно откосметиченной камере на узкой лавочке вдоль стенки. Еще не конкретные нары, но как бы ломовой атасный намек на нары. Стенки здесь почти не пачкались, только там, где натекла обильно размазываемая бурая краска, лучше было не колупать похожие на изюм наплывы – извазюкаешься. И все же какой-то дуст уже успел здесь перед Серегой отметиться – ногтем нацарапал повыше, чтоб всем было видно: «На путь исправления не встал и вновь совершил преступление». И подпись – «Челюскин».

Ну и ясен пень, центральная засада в том, что ни малявы не запулить, ни иным финтом весточки на волю не заслать. Надежно упаковали Шрама, надежней, чем в банковский сейф.

И вдруг – трах! Бабах! Шарах! Распахнулись настежь железные двери с вмятыми внутрь болтами. "Надзиратель старшинского чина вытянулся типа «смирно» и даже попытайся всосать откормленный мамон, что было совершенно нереально.

А мимо вертухайчика, чихая на вертухайчика с высоты птичьего полета, плюя и растирая дрыгающей ножкой вертухайчика, впорхнул прыткий взъерошенный толстячок и закружил в вальсе вокруг Шрама:

– Ах, глубокоуважаемый Сергей Владимирович! Ах, еле-еле вас разыскали! Ах, это что ж творится?! Это ж форменный, беспредел! Таки ж вставлять просто так это безобразие нельзя! – И вдруг, когда старшина от стыда сгинул с глаз, приглушив звонкое воробьиное чириканье, прыткий толстячок-боровичок зашептал: – Все в порядке, глубокоуважаемый Сергей Владимирович… У них на вас ничего нет, глубокоуважаемый Сергей Владимирович, и мы уже нажали нужные рычаги…

– Ты кто? – с недоверием пробухтел потревоженный Серега.