Избранное   ::   Петров Сергей

Ишь, какая скверная память!

Забывает важную мелочь,

а хранит ненужное горе.

Ой ты гой еси, горе луковое,

кабы памяти ты очи выело,

словно дымом горьким, и сослепу

она по миру нежной нищенкой,

тихо жалуясь, побежала бы.

Я родился в Благовещенье.

Боже, Боже тысячекратный мой!

Дай увидеть мне день рождения!

Чтобы я без ума, без памяти,

словно слово, на ветер брошенное,

словно семя, таящее дерево,

многошумное, многолистное,

прошумел над жизнью своей!

Дай увидеть мне день рождения,

дай опять состариться заново!

7 апреля 1943



(«Платок мне не накинешь на роток»)



Платок мне не накинешь на роток.

Я по-ребячески тружусь и строю,

и вывожу по-русски городок,

слепую крепостцу величиною с Трою.

Еще хранят гроба тяжелые дубы.

В цепях томится посвист соловьиный.

Еще сколачиваю стены я, дабы

вкусить бревенчатой судьбы

и убежать от кистеня с дубиной,

от всех больших дорог разбойничьей судьбины.

Путивль иль Суздаль — и, над ним склонясь

бездонным плачем, старческим и детским,

мне горестно, что горем молодецким

меня влечет к телегам половецким,

что Троя рухнула и пал свет-Игорь-князь.

1943



(«Мороз длиною с год. Совсем ослепла память»)



Мороз длиною с год. Совсем ослепла память,

а год — он сед как век, он зябкий дед. Итак,

начну я с вечностью под вечер самсусамить,

грошовой мудрости продавши на пятак.

От жизни наугад, от вечности базарной

и от зимы крутой, пушистой, озорной

не стану пить стакан воды отварной,

не погонюсь в пургу за мастью козырной.

Торговка в шубе спит. Сусальные разводы

и слезных мне она сосулек посулит,

но кто же мне во сне преснеющие воды

и черствый черный хлеб, как язвы, посолит?

Тысячеверстого сибирского радушья

умом не обогнуть, пером не описать.

Здесь на гербе и кнут, и дудочка пастушья,

но под нее вовек не стану я плясать.

Под жернова годов мороз, мохнатый мельник,

всю муку и тоску — всё валит с потолка.

Но знаю я, слепой и маленький отсельник,

всё перемелется, посыплется мука.

Иные, знать, меня Камены воспитали,

что не кляну тебя, грубосугробный плен,

что не умру с тоски на койке в госпитале,

как некогда Рембо, Камоиньш и Верлен.

7—8 ноября 1944



САД



Написать на куртине бы лето!

И от солнца холст полосат.

Как в последней картине балета,

весь на сцену выходит сад.

От решетки и до калитки,

будто прыткие пастушки,

пораспрыгались маргаритки,

но прыжки их — лишь на вершки.

Ход подсолнухов одинаков:

тик да так они — так да тик!

Вьются в такт им юбочки маков,

жмутся нежно фижмы гвоздик.

И петуний китайские шляпки

закивали во все углы...

Свищут пеночки и оляпки,

и малиновки, и щеглы.

Георгины еще в покое,

а пионы уже трубят,

но как лебеди спят левкои,

Лоэнгрины белые спят.

В страсть кидаясь и в пыл шиповный,

разворачивают розы рты,

размалевывают, как поповны,

девы-мальвы свои мечты.

И звенит жемчугами франта,

и в зенит идет и в надир

голос — палевое бельканто,

гладиолус, тенор, Надир.

И статс-дамами астры встали

в перьях страусовых, и вот —

сам Прокофьев ведет из дали

королевских лилий гавот.

И от солнечного оркестра

расписной и зной и туман.

Машет палочкой Август-маэстро,

сумасшедший балетоман.

Нет, не в «Фаусте» заклинали

вас, цветы, именами менад —

это в летнем балетном финале

весь на сцену выходит сад.