Urbi et Orbi   ::   Брюсов Валерий

Статный юноша пройдет,

Щит о меч случайно брякнет, —

Громче шум бегущих вод,

Водопад мой не иссякнет!

Наконец, без сил, без слов,

Дрожь в руках и взоры смутны,

Я заслышу жданный зов —

Быть подругою минутной.

Я пойду за ним, за ним

В переулок опустелый,

Черный плащ его, как дым,

Пеплум мой, как саван белый.

Я войду к нему, к нему…

О, скорей гасите свечи!

Я хочу вступить во мглу.

Свет померк, померкли речи.

Кто-то… где-то… чьих-то рук

Слышу, знаю впечатленья.

Я хочу жестоких мук,

Ласк и мук без промедленья.

Набегает сумрак вновь,

Сумрак с отсветом багряным,

Это ль пламя? это ль кровь?

Кровь, текущая по ранам?

Ночь — как тысяча веков,

Ночь — как жизнь в полях за Летой.

Гасну в запахе цветов,

Сплю в воде, лучом согретой…

…В прорезь узкого окна

Глянет утро взором белым.

Прочь! оставь! — иду одна

Переулком опустелым.

Сладко нежит тишина,

С тишиной роднится тело,

Стен воскресших белизна

Оттеняет пеплум белый.

15 октября 1900



ПОМПЕЯНКА



«Мне первым мужем был купец богатый,

Вторым поэт, а третьим жалкий мим,

Четвертым консул, ныне евнух пятый,

Но кесарь сам меня сосватал с ним.

Меня любил империи владыка,

Но мне был люб один нубийский раб,

Не жду над гробом: „casta et pudica“ [2]

Для многих пояс мой был слишком слаб.

Но ты, мой друг, мизиец мой стыдливый!

Навек, навек тебе я предана.

Не верь, дитя, что женщины все лживы:

Меж ними верная нашлась одна!»

Так говорила, не дыша, бледнея,

Матрона Лидия, как в смутном сне,

Забыв, что вся взволнована Помпея,

Что над Везувием лазурь в огне.

Когда ж без сил любовники застыли

И покорил их необорный сон,

На город пали груды серой пыли,

И город был под пеплом погребен.

Века прошли; и, как из алчной пасти,

Мы вырвали былое из земли.

И двое тел, как знак бессмертной страсти,

Нетленными в объятиях нашли.

Поставьте выше памятник священный,

Живое изваянье вечных тел,

Чтоб память не угасла во вселенной

О страсти, перешедшей за предел!

17 сентября 1901



ПУТНИК



По беломраморным ступеням

Царевна сходит в тихий сад —

Понежить грудь огнем осенним,

Сквозной листвой понежить взгляд.

Она аллеей к степи сходит,

С ней эфиопские рабы.

И солнце острый луч наводит

На их лоснящиеся лбы.

Где у границ безводной степи,

Замкнув предел цветов и влаг,

Стоят столбы и дремлют цепи, —

Царевна задержала шаг.

Лепечут пальмы; шум фонтанный

Так радостен издалека,

И ветер, весь благоуханный,

Летит в пустыню с цветника.

Царевна смотрит в детской дрожи,

В ее больших глазах — слеза.

Красивый юноша-прохожий

Простерся там, закрыв глаза.

На нем хитон простой и грубый,

У ног дорожная клюка.

Его запекшиеся губы

Скривила жажда и тоска.

Зовет царевна: «Брат безвестный,

Приди ко мне, сюда, сюда!

Вот здесь плоды в корзине тесной,

Вино и горная вода.

Я уведу тебя к фонтанам,

Рабыни умастят тебя.

В моем покое златотканом

К тебе я припаду, любя».

И путник, взор подняв неспешно,

Глядит, как царь, на дочь царя.

Она — прекрасна и безгрешна,

Она — как юная заря.

Но он в ответ: «Сойди за цепи,

И кубок мне сама подай!»

Закрыл глаза бедняк из степи.

Фонтаны бьют. Лепечет рай.

Бледнеет и дрожит царевна.

Лежат невольники у ног.

Она растерянно и гневно

Бросает кубок на песок.

Идет к дворцу аллеей сада,

С ней эфиопские рабы…

И смех чуть слышен за оградой,

Где степь, и цепи, и столбы.

1903



РЕШЕТКА



Между нами частая решетка,

В той тюрьме, где мы погребены.

Днем лучи на ней мерцают кротко,

Проходя в окно, в верху стены.

Между нами кованые брусья,

Проволок меж них стальная сеть.

До твоей руки не дотянусь я, —

В очи только можем мы смотреть…

Тщетно ближу губы сладострастно, —

Лишь железо обжигает их…

Смутно вижу, в полутьме неясной,

У решетки — очерк губ твоих.