Голубица в орлином гнезде   ::   Юнг Шарлотта

Слыхала ли ты об осаде Падуи, где союзником нашим был знаменитый Баярд и пятьсот французов? Артиллерия наша сделала пролом в стене крепости. Император просил французских рыцарей повести приступ, под защитой наших ландскнехтов. «Позор нам, – подумал я, – что мы не сами защищаем свое собственное дело». Но наши гордые рыцари ни за что не соглашались лезть на стену, как простые ландскнехты. Они не иначе ходили сражаться, как верхом. И когда я, чтобы пристыдить их, объявил, что счел бы себе за честь на коленях следовать за таким рыцарем, каков Баярд, они упрекнули меня моим мещанским происхождением. Никогда не видал я императора таким сердитым! Он объявил, что весь здравый смысл империи находится в мещанской крови, и, чтобы доказать свое уважение к мещанам, сделает меня рыцарем высшего ордена в Европе. На следующий день, стыдясь своей армии, он уехал, приказав снять осаду; это меня очень огорчило, потому что мне уже удалось у некоторых возбудить чувство дома. И конечно, гордая фламандская дума никогда не приняла бы меня в свои члены, если бы герольды не объявили, что Сорели давно дворяне. Я очень рад, что отец мой еще был тогда жив. От этого, матушка, я тебя, конечно, не стал уважать более; но отец очень бы огорчился, если бы я был отвергнут, хотя, впрочем, он часто думал, что я ничто иное, как мещанинишка!

– Никогда! – вскричала Христина – Он гордился тобой даже и тогда, когда не в силах был понять тебя. Впрочем, твое посвящение в рыцари Золотого Руна и поведение внука были самые главные радости, осветившие последние дни его…

– Да, это было счастливое время до тех пор, пока император не назначил меня посланником в Рим. Дорогая моя Текла, прощаясь с вами, дети, предчувствовала, что больше не увидит вас; но оставить ее здесь, было бы наверняка истерзать ее сердце.

– В эти-то семь лет, проведенных тобой в Италии, ты так изменился, сын мой! – заметила баронесса.

– Вдали от вас, дорогая матушка, зная, что вы овдовели, получая только противоречащие приказания от императора, заставляющие мена краснеть и за свое отечество и за человека, любимого мной более всего на свете, наконец видя Теклу, гаснувшую с каждым днем все более и более под палящим небом. Так прошли для меня эти ужасные годы, до тех пор, пока я ее не уложил бездыханную в холодную могилу. Да, от этого можно было постареть! Не знаю, чтобы сталось с моими крошечными сиротами, если бы не твоя крестная мать, Виттория, – она оценила всю ангельскую простоту моей Теклы.

Наконец, император отозвал меня из Рима. Я бы охотно пожертвовал всей жизнью, чтобы это было месяцев шесть раньше, но императору было не до меня он строил себе тогда великолепную гробницу, в которую, впрочем, и не положили его. Наконец-то возвратился я домой, и тут-то благотворные ласки ваши, дорогая матушка, успокоили меня.

– Молодой император тебя, кажется, никогда не любил.

– Хоть бы, по крайней мере, относился, как к полезному подданному, – но и того нет! – он никогда не мог забыть, что я пожал руку Лютеру, и проводил его за стены города. Друзья же упрекают меня, что я запретил войску своему грабить Рим. Одному Богу известно, как трудно действовать по совести!..

– Действительно. Потомство одно оценить, кто прав, кто виноват. Но честный человек обязан всегда поступать по совести, и Господь даст ему мирную кончину.

– Да, матушка; каждая сторона может руководиться собственными правилами; но тот, кто настолько слабохарактерен, что не может решиться взять чью-либо сторону, тот достоин пренебрежения, – он никуда не годный человек!

– Нет, Эббо, ты ошибаешься: иногда человек не примыкает к чьей-либо партии, не по слабости, а просто потому, что у него есть более возвышенная, более совершенная цель.