И один в поле воин   ::   Дольд-Михайлик Юрий Петрович

Верно, эти мечты простираются очень далеко, ибо он одёргивает на себе мундир, вытягивается и, придав своему лицу выражение благодушной снисходительности, подходит к четырехугольному зеркалу, вправленному в спинку дивана. Из зеркала на него смотрит надутая широкая физиономия с маленькими серыми глазками под кустиками рыжеватых бровей и с узким в переносье, но мясистым на конце носом. Оберст причёсывает щёточкой рыжеватые усы «a la Adolf» и подходит ближе к дивану. Теперь головы не видно, зато можно увидеть всю фигуру. Что же, оберст доволен: стального цвета мундир с черным воротником хорошо облегает крепкие плечи и широкую грудь, на светлых бриджах ни одной морщинки. Ни единого пятнышка. Высокие, хорошо начищенные сапоги блестят. Именно такой вид и должен быть у безупречного офицера, даже в походе. Да, оберст Бертгольд доволен собой, доволен началом дня.

— Всё к лучшему! Всё к лучшему! — говорит он, потирая руки и направляясь к письменному столу, чтобы ещё раз просмотреть документы Генриха.

Вильгельм Бертгольд слишком долго служил в немецкой разведке, чтобы у него осталась хоть капелька доверия к людям. Каждого человека он рассматривал как потенциального преступника, которому рано или поздно придётся отвечать на вопросы гестаповского следователя. В каждом человеческом поступке он искал корыстолюбие, как основной движущий рычаг.

Широко раскрыв свои объятья Генриху фон Гольдрингу, Бертгольд действовал по вдохновению, без заранее обдуманного плана, ибо у него не было времени его составить. Но погодя, оценивая своё поведение, он похвалил себя, остался доволен и был очень рад, что так мастерски разыграл роль благородного и расчувствовавшегося друга старого Зигфрида. Именно эта роль давала ему самые большие преимущества.

Если проверка подтвердит, что перебежчик действительно тот, за кого он себя выдаёт, и что им руководили действительно патриотические чувства, о, тогда он, Бертгольд, покажет себя в лучшем свете! И перед этим юношей, и перед командованием. Разговоры о его благородном поступке, безусловно, создадут вокруг его имени своеобразную славу человека не только разумного, но и сердечного. Что же касается Генриха фон Гольдринга, то он вечно будет ему благодарен. Если же выяснится, что за личиной фон Гольдринга скрывается враг, которого он, Вильгельм Бертгольд, пригрел для того, чтобы усыпить бдительность и быстрее раскрыть, — тогда опять-таки за Бертгольдом укрепится слава опытного разведчика. В обоих случаях он выиграет!

Документы, которые были у перебежчика, его фамильное сходство с Гольдрингом, а главное те подробности, которые сохранились в его памяти с детства, — всё это свидетельствовало, что Вильгельму Бертгольду действительно первому пришлось приветствовать сына своего старого друга. Но проверка не помешает. В таких делах нельзя полагаться ни на собственную интуицию, ни на подлинность рассказов и документов. Лучше трижды проверить, нежели один раз ошибиться.

К тому же ещё не известно, что заставило Генриха фон Гольдринга, который мог бы ассимилироваться в Советском Союзе, перейти к немцам. Правда, юноше двадцать один год. Им, возможно, руководило желание отомстить за отца, а если он был воспитан в духе патриотизма, то и желание вернуться на родину. Но, вероятно, главное всё же не в этом. А в тех двух миллионах марок, которые лежат в Швейцарском Национальном банке. Если Генрих фон Гольдринг и дальше оставался бы в Советском Союзе и жил под вымышленным именем, этого наследства он не смог бы получить. «А может быть, он и перешёл к нам именно для того, чтобы, получив наследство, вернуться в Россию? Может быть, он заслан к нам специально?»

Сомнения не давали спать Бертгольду всю ночь. Он рано поднялся с кровати.