Одержимый   ::   Санин Владимир Маркович

И ещё я сообразил по необычному расположению рубки, будто попавшей в другое измерение, что крен очень велик и «задумалось» судно основательно: одна добрая волна в левый борт — и оверкиль. Распахнув ведущую на трап дверь, что-то кричал Птаха, отрывисто командовал Чернышёв — я разобрал слова «женщин сначала, женщин!», где-то совсем рядом мелькнули огни «Буйного», а я, не в силах сдвинуться с места, стоял на коленях, заворожённый этой мыслью: одна добрая волна в левый борт — и оверкиль.

Я с трудом увернулся: из двери в меня полетели тяжёлые кули брезента. Понятно: на них можно будет встать, чтобы подняться на левое крыло мостика.

— Куда прёшь? — бешено заорал Чернышёв. — Пропустить женщин!

Через распахнутую дверь левого крыла в рубку вместе с морозным, воздухом ворвалась добрая бочка ледяной воды, и тут же в путающей близости возник тёмный, увешанный цилиндрическими кранцами борт «Буйного». Оттуда бросили сеть, в неё руками и ногами вцепились Рая и Зина.

— Любка, чего ждёшь?! — Чернышёв подтянул и швырнул на сеть Любовь Григорьевну. — Вира!

Борт «Буйного» то исчезал, то вновь появлялся перед глазами. Один за другим в рубку влезали люди и карабкались на крыло мостика, где их страховал Воротилин. Потом я узнал, что те, кто не успевал ухватиться за сеть, улучали момент и прыгали на борт «Буйного», когда тот оказывался внизу.

— Филя! — со стоном выкрикнул Чернышёв. Он выскочил на крыло, сорвал и бросил в море спасательный круг.

Рёв сирены ударил в барабанные перепонки.

— Человек за бортом!

Не знаю, сколько это продолжалось; кажется, кто-то сказал минут двадцать. Ненадолго я остался в рубке один: Лыков полез куда-то вниз, а Чернышёв, высунувшись на крыло, переговаривался в мегафон с «Буйным». Потом, волоча за собой синий чемодан («Протоколы!» — ударило мне в голову), появился Лыков, на крыло упала сеть, и Чернышёв швырнул в неё чемодан.

— Вира!

— Все? — послышалось с «Буйного».

— Отходи, буду выбрасываться на берег!

— Кто на борту?

— Дед в машине, Лыков на штурвале и я! Не поминай лихом, друг, беру свои слова обратно!

— Чего мелешь?!

— Я-то думал, никогда ты не станешь человеком! Чернышёв сполз в рубку и увидел скорчившуюся за тюками брезента фигуру.

— Черт бы тебя побрал!.. Эй, на «Буйном»!

— Не пойду, — сказал я. — Это я виноват, будь что будет.

Чернышёв усмехнулся, захлопнул дверь левого крыла.

— Как хочешь, — проскрипел он, — на том свете не взыщи… Ну, поехали, что ли.

И рванул ручку машинного телеграфа.

Мною овладело странное спокойствие. Мокрый насквозь от морской воды, залившей рубку, с дикой, при вдохе, болью в помятой груди, я полусидел, полулежал, глядя на Лыкова, который повис на заклиненном штурвале, и Чернышёва — быть может, двух последних людей, которых вижу в своей жизни. Мне вдруг пришло в голову, что с жизнью нас мирит то, что мы не знаем, когда и при каких обстоятельствах умрём; это незнание едва ли не величайшая милость, дарованная нам природой, иначе жизнь потеряла бы всякую радость и смысл. Раньше я никогда не задумывался о неизбежной смерти, не из равнодушия к ней или напускной бравады, а потому, что жизнь в мои годы казалась долгой и нескончаемой; восхищаясь гениальностью Толстого, я не мог и не пытался проникнуться ужасом, овладевшим Иваном Ильичом.

Теперь я понял — почему. Просто никогда раньше, даже будучи в опасности, я не видел смерти в лицо.

Теперь я знал точно, что, если мы по воле первой же приблудной волны опрокинемся, смерть будет мгновенной — ну, в крайнем случае, чуточку побарахтаюсь; а доведётся выжить — никогда, до последнего вздоха не забуду эти минуты.

— Лёша, — послышался голос Лыкова, — винт оголился, пошёл вразнос…

— Вразнос, — согласился Чернышёв. — Ползём по инерции, авось дойдём.

Я вдруг вспомнил.