Петька, Джек и мальчишки   ::   Конецкий Виктор Викторович

Черти эвакуированные…

Подошла Антонида, упёрла руки в бока, засмеялась, сказала ласково:

– Брось, деда, сердиться… Страх забудешь, а ранения твои до свадьбы заживут… Детям-то собака в утешение… – И опять расхохоталась.

– Помоги встать, – прохрипел старик.

– Он больше не будет. Не будет! Не будет! – шёпотом закричал Петька. – Не надо про нас в милицию, не надо! – Он закусил кулак и затрясся. Опять всё онемело вокруг него, закачалось и поплыло.

Старик долго стоял, глядя на Петьку, на спокойно лежащего Джека, на Антониду. Наконец вздохнул, покачал головой, сказал негромко, думая о своём:

– Женщина от человека уходит, а собака – никогда… Вот оно как бывает… А пса привяжите всё одно…

– Сними верёвку бельевую, – сказала Антонида Петьке, когда старик ушёл. – С крайнего карагача сними, где моё одеяло висит. И привяжи, кавалер, зверя своего на эту верёвку.

И Петька привязал Джека. Тот очень удивился, стал рваться и скулить, а потом вдруг тихо лёг и посмотрел на горы грустными глазами. Он, конечно, мог одним настоящим рывком сорвать с шеи верёвку, но, наверное, ему было неудобно это делать перед маленьким мальчишкой, который сидел рядом и гладил и чесал его. Но, как только Петька куда-то ушёл, Джек стал пятиться задом и стащил петлю через голову, встряхнулся и убежал.

Петька весь день ждал его, но пёс не возвращался. Наступил вечер, стемнело. С гор повалились в долину тяжёлые дождевые тучи. Петька всё сидел на пороге и высматривал Джека. Дверь в комнату качалась и скрипела под напором влажного ветра. Мать сердилась. Когда загремел гром и над дальними тополями начали ломаться молнии, мать дала сыну подзатыльник и захлопнула дверь наглухо. Они сидели в мутной темноте – экономили керосин – и всё не решались почему-то ложиться спать, слушали, как на стекле окна лопаются дождевые пузыри.

Где-то очень далеко отсюда – на фронте – всё ещё наступали немцы. Петькин отец всё отступал перед ними, и от него давно уже не было писем. И ещё шёл этот равнодушный дождь, и гром трахал, как бомба. Будто они опять попали в Ленинград и была воздушная тревога.

Вдруг кто-то поскрёб к ним в дверь и шумно задышал. Мать вздрогнула, зажгла спичку и притеплила лампу. А Петька сразу догадался, что это Джек, и открыл дверь.

Пёс сидел у порога совершенно мокрый и размазывал хвостом жидкую грязь. Короткая шерсть на его ушах слиплась, уши опустились, и Петьке показалось, что Джек облысел.

– Можно я его впущу? – спросил Петька. – Он совсем мокрый, мама…

Мать промолчала, и Петька решил, что, значит, можно.

– Иди к нам, собака, – позвал Петька.

Джек продолжал сидеть, но весь как-то зашевелился и ещё сильнее принялся размазывать хвостом глину.

– Он не верит, что его приглашают в комнату, – тихо сказала мать. – Наверное, его никто никогда не пускал в дом. Он дикий горный пёс.

– Иди, иди, не бойся! – сказал Петька, протягивая к Джеку руку.

По руке ударили дождевые капли, и брызги полетели Петьке в лицо. На улице скрипели и стонали деревья и густо шуршал в кукурузе дождь. Нигде не было видно огней.

Джек оглядел себя, словно сокрушаясь, что он такой мокрый и грязный, потом нерешительно шагнул в дом. Он сразу же сел – у самых дверей, скособочив зад и прижавшись спиной к косяку. Сильно запахло псиной.

Мать подвыпустила фитиль лампы. Стало светлее и веселее.

Джек остался у них ночевать. А утром потихоньку открыл дверь и ушёл. У порога ещё долго чернело сырое пятно на земляном полу.

В городке не было дров. Маленькие кучки саксауловых щепок продавали на базаре за большие деньги. Местные мальчишки лазали по деревьям, спиливали и обламывали сухие ветки. Это была тяжёлая и опасная работа.

Однажды и Петька попробовал залезть на шелковицу. Уже в метре над землёй его ступни свело судорогой, привычно закружилась голова, и мир вокруг онемел. Он упал, расшибся и больше не пытался лазать.