Точка возврата   ::   Санин Владимир Маркович

Потом, на земле, механики будут ругаться, залечивая раны на стальном теле… А со льдом на крыльях и стабилизаторе противообледенительная система справляется плохо, слишком быстро он нарастает.

Во что бы то ни стало выйти на визуальный полет!

В везение Анисимов не верил. Все удачи он привык тщательно планировать и добивался их своим трудом, а если дело шло к неудаче, то никакого чуда не происходило. С другими летчиками случалось, с ним — ни разу. Впрочем, чудо — это так говорится, а на самом деле, если разобрать его по косточкам, то получится, что никакого чуда не было, а был точный расчет храброго, хладнокровного и очень высококвалифицированного пилота. Ну и плюс немножко везения — того самого, на которое Анисимов не рассчитывал.

Он не был ни излишне самоуверенным, ни слишком скромным и знал про себя, что летчик он вполне на уровне, может быть, даже на подходе к первой десятке, — недаром начальство, которое не очень жаловало его, на всякого рода инспекции предпочитало лететь именно с ним, — но в то же время помнил, что, скажем, долететь и благополучно приземлиться на последней чайной ложке бензина ему не удавалось. Мазуруку, Черевичному, Козлову, Титлову, Каминскому и некоторым другим, кто летает сейчас, удавалось, а ему нет — садился на вынужденную. И, заглядывая в прошлое, считал закономерным, что именно Перову в Антарктиде было доверено спасать бельгийцев, а Завьялову лететь с айсберга на Лазарев за попавшими в беду полярниками. К этим асам судьба всегда благоволила, чем-то они ей импонировали, что ли, или, как шутил Афонин, они знали «петушиное слово». Отсюда и плюс немножко везения. Но в этом искреннем уважении к прославленным коллегам не было ни капли самоуничижения, потому что и на дрейфующий лед Анисимов сто раз садился, и в Антарктиде около тысячи часов налетал, и из снежных бурь выкарабкивался, и если дважды бил машину, то осудить его за это даже у недругов язык не поворачивался. Кто-нибудь говорил, что Козлов или Масленников, например, в этой ситуации сохранили бы машину, — и только. И Анисимов на это не обижался, как не обижается художник, которому ставят в пример Рафаэля, или писатель, когда ему говорят, что Толстой писал лучше: нельзя обижаться на гору за то, что она выше.

* * *



Борис Седых неотрывно смотрел на приборную доску.

Самолет трясло и разворачивало вправо, наддув правого мотора упал до пуля. По команде командира корабля бортмеханик Кулебякин флюгировал винт — перевел его на максимальный угол: раз ты бесполезный, то и виси во флюгерном положении, чтобы от тебя не было ни холодно, ни жарко. И тут же, как это требуется, выключил обогреватель БО-20, который гнал теплый воздух в стабилизатор.

Отныне Ли-2 шел на одном моторе, который один за двоих впитывал в себя все соки, а лишенный тепла стабилизатор покрывался льдом безо всяких помех.

Стрелка вариометра ползла вниз, каждую секунду самолет снижался на три-пять метров. Скорость 170 километров в час, облачности нет конца, больше терять высоту нельзя.

Нельзя, взглядом подтвердил Анисимов, и перевел машину в горизонтальный полет.

Циклон, подумал Борис, ухватил самолет за загривок и встряхивает его, как щенка. Борис любил размышлять при помощи ассоциаций, но это удачное, по его мнению, сравнение не принесло ему никакого удовлетворения. Боковым зрением он следил за работой командира корабля, отмечая про себя, что Матвеич все видит, действует правильно и быстро, на секунду быстрее, чем действовал бы он сам, — и неотрывно смотрел на приборную доску.

Приборы один за другим выходили из строя.

Стрелка высотомера застыла на отметке 1200 метров — верить ему было уже нельзя.

К показаниям радиокомпаса тоже не было никакого доверия.

Три минуты назад под тяжестью льда оборвалась жесткая антенна.