В ловушке   ::   Санин Владимир

Ну, иди. Не завидую тебе, нешуточное дело — на второй год подряд увольнительную получить!

Семенов вышел из кабинета, в голове у него гудело, как после доброго стакана спирта. В приемную уже набилось много людей, ктото из них приветливо произнес:

— С возвращением, Сергей Николаич!

Семенов рассмеялся, извинился за непонятный товарищу смех и быстро пошел в гостиницу: Вера, небось, уж заждалась.

Этюд из личной жизни полярника

Оркестр неожиданно заиграл полузабытую мелодию, и они пошли танцевать.

— Этот вальс постарел вместе с нами, — сказала Вера, — У него такие же морщины, как у меня.

— Ты очень красива, — сказал Семенов. — Прости, я стал совсем неуклюж.

Сердце мое, не стучи, Глупое сердце, молчи…

— Какая она грустная. — Вера кивнула на певицу. — Наверное, жена полярника или моряка.

— Вернемся, на нас смотрят. Я разучился танцевать.

— На твоих ногах уже унты?

Их столик был расположен удачно, в дальнем и тихом углу.

— Не пей больше, Сережа.

— Сегодня коньяк для меня — вода. Улыбнись, прошу тебя. Будь как на той фотокарточке, которая на обоих полюсах со мной прозимовала.

— Ты любишь ее, а не меня, твоя жизнь прошла с ней… Мы женаты пятнадцать лет, из них дома ты был четыре с половиной года.

— Четыре года и восемь месяцев, родная моя Пенелопа.

— Я не Пенелопа, Сережа. Пенелопа сделала ожидание своей профессией. Она могла это себе позволить, ей не надо было спешить на работу, бегать в кулинарию и кормить детей.

— Но ты же знаешь…

— Знаю… Знаю все, что ты скажешь. И призвание, и наука, и высокие широты…

— Через это я уже прошел, дорогая. Но Восток..

— И это знаю… Я сто раз обмирала по ночам, когда представляла тебя там, в этой космической стуже. Да, Восток — твое детище, Сережа. Но ведь, кроме этого детища, которое можно законсервировать, у нас есть двое детей, которых законсервировать нельзя… И самое грустное для них, что я все понимаю и не лягу у порога, чтобы удержать тебя.

— Спасибо.

— Нынешний год високосный.

— Это так важно?

— На один день больше ждать.

— Один день!

— Не день, сутки. С каждым годом все тяжелее, Сережа… Наверное, возраст.

— Ты для меня всегда двадцатилетняя.

— Только для тебя.

— Этого мало?

— Много. — Вера взъерошила ему волосы. — Очень много… Другой судьбы у нас уже не будет.

— Тебе не повезло, ты полюбила полярника… Ну вот, наконец-то ты улыбнулась.

— Знаешь, еще в детстве, совсем девчонкой, я загадала однажды: если завтра кончатся дожди и будет солнце, моя жизнь сложится счастливо.

— И наутро были дожди?

— Солнце встало, Сережа.

— Я вернусь и больше тебя не оставлю.

— Не обманывай себя, тебе, как белому медведю, нужен снег. Такова уж, видно, моя участь на этой земле — ждать и дни считать. Налей мне тоже, я хочу быть пьяной. Иначе я сейчас же разревусь. За что будем пить?

— Помнишь, ты дала мне на Льдину маленький томик стихов? Там были такие слова: «Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, тебя вели нарезом по сердцу моему».

— Сережа, я немедленно разревусь. За что будем пить?

— За твое долготерпение, дорогая. За твою любовь.

— Ну, хорошо. Будь здоров.



Два друга

Семенов проводил Веру ночным поездом — утром ей на работу. Договорились, что на субботу и воскресенье он будет прилетать в Москву.

— Полных восемь дней вместе! — бодро подсчитал он.

— Если украдешь у меня хочя бы один из этих дней…

— Пусть меня забракует медкомиссия! — поклялся Семенов

— Хорошо бы… Смотри, если на небе есть бог — он слышит!

А утром из Москвы прилетел Гаранин.

— Что случилось? — войдя в номер, спросил он.

— Ничего особенного. — Семенов продолжал водить по щеке электробритзой. Раздевайся, сейчас будем завтракать.