Алый камень   ::   Голосовский Игорь Михайлович

— Черт с тобой! — расстроено сказал Долгов, покосившись на грибы. Из грибов вытекла вода. Они съежились, и их стало совсем мало, гораздо меньше, чем было в лукошке. — Черт с тобой, — повторил Долгов. — Не хочешь говорить, не надо. Бери!

Егорышев снял картину со стены, вышел на крыльцо и сдунул с нее пыль. Потом завернул в газету, которую бросил ему в дверь Долгов.

Сунув картину под мышку, Егорышев махнул рукой Долгову и направился к калитке.

— Как, уже уходишь? — спросил Долгов. — А грибы?

Егорышев был уже на улице. Он сочувственно подумал, что субботний вечер у Долгова испорчен. Лучше бы он пригласил к себе на дачу кого-нибудь другого. Более интересного собеседника, чем Егорышев. И еще он подумал, что это было бы лучше не только для Долгова, но, пожалуй, и для него самого.



2

Егорышев жил в Юго-Западном районе на десятом этаже. Полгода назад Наташе дали здесь квартиру. Ей предлагали на третьем этаже, но она сама выбрала десятый. Она очень любила высоту и ветер. Ей обязательно нужно было видеть горизонт, Так она объяснила…

Егорышеву квартира нравилась. Четыре года они с Наташей снимали комнату, ютились по разным углам. Ему только не нравилось, что высоко. Во дворе росли липы. В июне они зацвели, но их запах не долетал до десятого этажа. Земля была чересчур далеко. Егорышеву не нравилось висеть где-то в воздухе, под облаками. Он хотел бы находиться поближе к земле, пусть даже закованной в асфальт.

Он неважно чувствовал себя в лифте. Лифт был для него тесен, а Егорышев не переносил замкнутых пространств, ограниченных четырьмя стенами. Он сопел, страдал, ему было неуютно.

Входя в квартиру, он забывал про неудобный лифт и про десятый этаж. В прихожей пахло ландышем…

В столовой, где Егорышев спал на диване, пахло дешевым табаком, а в Наташиной комнате, кроме ландыша, пахло еще тушью, акварельными красками и чисто вымытыми волосами. Здесь был мир Наташи, мир свой, особенный, таинственный, ничего общего не имеющий с миром Егорышева. Возле узкой белой кровати стояла тумбочка с флаконами и коробочками. Приземистый молчаливый шкаф отражал все предметы, как зеркало. А на стенах висели Наташины проекты. Дома с широкими окнами, полными воздуха и света, и проспекты, улетающие к синему акварельному небу. В таких домах могли бы жить только очень счастливые люди…

С каждого листа ватмана на Егорышева смотрела Наташа. Он сам не мог бы объяснить, как это получалось, но она смотрела на него. Он ощущал ее дыхание. Проспект был стремительным, как ее походка, а просторные, веселые окна напоминали почему-то Егорышеву песенку, которую Наташа обычно напевала по утрам.

Егорышев никогда не входил в эту комнату без Наташи. Ему хватало места в столовой. Он считал, что нельзя вторгаться в ее мир без разрешения…

…Он очень боялся, что картину помнут в электричке. В вагоне было так много людей, что даже Егорышеву пришлось туго, хотя обычно об его плечи, как об утес, разбивалась любая толпа… Он поднял руку с картиной и держал ее всю дорогу на весу.

Открыв дверь, Егорышев зажег свет, положил картину на стул и, не раздеваясь, отнес на кухню вазу с цветами. Он выбросил вчерашние цветы и, налив свежую воду, поставил в вазу георгины, которые купил возле метро. Пожилая продавщица специально оставила их для него. Егорышев покупал у нее цветы каждый вечер, и она хорошо его знала… Он любил цветы застенчивой и немного ревнивой любовью. Он ревновал к ним Наташу. Когда Наташа, закрыв глаза, прятала лицо в охапку сирени, Егорышев отворачивался.