Антука   ::   Лесков Николай Семенович

Не отпирайся: ты внушаешь молодым людям, что поэзия вздор, и хлопочешь только о том, чтобы все занимались работой, чтобы процветал труд и ремесла, как будто в этом для нас все и дело; а я - добрый католик: и люблю поэзию, и имею чувствительное сердце: мне дорого то, что ждет нас после смерти. Да; мне всегда приходит на память, что всем надо умереть... И когда мне это придет на ум, и я подумаю, что я тоже умру, то всякий раз ясно вижу перед собою это... как у них были глаза... оба к носу... и темя шевелилось. Я уверяю тебя, что это престрашно, и это со мною долго продолжалось.

- Но, однако, прошло?

- Да, прошло.

- Отчего же?

- От одного ужасного случая, от которого я черт знает как уцелел на свете.

- Какой же это случай? - спросил Мориц.

- Это, Мориц, был чертовский случай, - это адская сцена, на которую опять выходит отец Флориан.

Реби Фола потянул ухо к Морицу и прошептал:

- Так это было на сцене!

- Да, реби Фола, - молчите, - все это было на сцене.

- Хорошо, хорошо! Гонорат продолжал.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Это я мог бы говорить только для верующих, но все равно. Прошел слух в народе, что под Злочевом в лесу на пасеке поселился человек святой жизни. Он завел пчел, давал людям лекарства и ни от кого ничего за это не брал. Бедные глупые русины прозвали его между собою "пчелиный королек". Стали к нему ходить отовсюду; он исцелял всех, у кого бы какая болезнь ни случилась. Если у кого было нехорошо на сердце от сердечных мыслей - и те тоже к нему приходили. И я тоже пошел, чтобы его видеть. До Львова я доехал и все держал пост дорогой, а дальше пошел пешком, чтобы как можно лучше себя приготовить к беседе с святым человеком. Нашел его очень легко: живет в лесу - один... старый, весь оброс бородой, в белой свитке, и даже пахнет от него прекрасно святостью, - медом и воском... А глаза - так насквозь всего человека и проницают. Посмотрел он на меня и говорит:

- Тебе надо покой, - иди отпочни у меня в халупке, а завтра с тобой будем беседовать.

Положил меня в халупку и запер на ключ, а утром вывел и говорит:

- Теперь ты мне можешь открыться.

Я ему стал исповедываться и все, все рассказал, и что тогда делал, и что теперь делаю, и прошу:

- Отпусти мне, отче! Он говорит:

- Для того, чтобы отпустить раба, есть в Библии правило. Я тебя могу отпустить, но только по этому правилу.

Я согласился. Он похвалил.

- Вот, - говорит, - хорошо, милый сын мой (так и назвал: милый сын); пойдем теперь к двери, я тебя отпущу, как должно, по закону.

И тут, господа, вдруг и совершенно неожиданно разыгралась вторая удивительная и невероятная сцена. Реби Фола разинул рот и уронил сухарь.

- У вас худой рот, реби Фола! - крикнул Мориц.

- Нет, я слушаю, что было на сцене.

Гонорат продолжал:

- А по закону, - сказал королек: - когда надобно отпускать раба, то надобно его вот как. Подходи, брат, сюда... Стань вот здесь на пороге у притолки, прислонись к притолке... Так!.. Еще плотнее!

Я стал и прислонился, а он, подлец, вдруг как хватит меня сзади шилом, так сквозь ухо к притолке и пришпилил...

- Это так и надо! - оживился Фола. - Так следовало!

- Почему же так следовало?

- По Второзаконию.

- Второзаконие! Черт бы тебя взял со всею твоею раввинскою ученостью, закричал на него Гонорат и досказал, что пустынник, пригвоздивший его шилом к притолке, оказался не кто иной, как бывший ксендз Флориан.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

- Вы, может быть, ошиблись, капитан?

- Я не мог ошибиться, Мориц! Да и, наконец, ведь мы объяснились.

- Объяснились?

- Как же! Когда он ушпилил меня шилом к притолке... ведь это было так больно, что я закричал во всю мочь и никуда не мог тронуться...