Блеск и нищета куртизанок   ::   Бальзак Оноре де

— Не обзавелся ли случайно господин де Рюбампре каким — нибудь журналом или газетой? — продолжал Андош Фино с наглой самоуверенностью, свойственной эксплуататору в обращении с эксплуатируемым.

— Что же вы приобрели, дорогой мой?..

— Я приобрел партию.

— Существует партия Люсьена? — усмехнулся Верну.

— Видишь, Фино, этот юнец обошел тебя, я тебе это предсказывал. Люсьен талантлив, а ты его не берег, помыкал им. Пеняй на себя, дуралей! — воскликнул Блонде.

Хитрый как лиса, Блонде почуял, что немало тайн скрыто в интонациях, движениях, осанке Люсьена; он обольщал его, в то же время крепче натягивая удила своими льстивыми словами. Он желал знать причину возвращения Люсьена в Париж, его намерения, его средства к существованию.

— На колени перед величием, которого тебе никогда не достигнуть, хоть ты и Фино! — продолжал он. — Примем же этого господина, и тотчас же, в компанию сильных мира сего, которым принадлежит будущее: он наш! Он остроумен и прекрасен, кому же еще, как не ему, достигнуть цели твоими же quibuscumque viis [2] . Вот он, в славных миланских доспехах, при нем могучий, полуобнаженный меч и рыцарское знамя! Черт возьми! Люсьен, откуда ты выкрал этот чудесный жилет? Только любовь способна отыскивать подобные ткани. У нас есть дом? В настоящее время мне нужны адреса моих друзей, мне негде ночевать. Фино выгнал меня сегодня под пошлым предлогом любовной удачи.

— Мой дорогой, — отвечал Люсьен, — я применяю на практике аксиому, следуя которой можно с уверенностью прожить спокойно: fuge, late, tace [3] . Я вас покидаю.

— Но я тебя не покину, покуда ты со мною не расчелся. Вспомни-ка один священный долг: обещанный нам скромный ужин! — сказал Блонде, очень любивший вкусно поесть и требовавший, чтобы его угощали, когда у него не было денег.

— Какой ужин? — спросил Люсьен, не скрыв нетерпеливого движения.

— Не помнишь? Вот в чем я вижу признак процветания друга: он утратил память.

— Люсьен знает, что он у нас в долгу; за его совесть я готов поручиться, — заметил Фино, поддерживая шутку Блонде.

— Растиньяк, — сказал Блонде, взяв под руку молодого щеголя в ту минуту, когда тот проходил по фойе, направляясь к колонне, подле которой стояли его так называемые друзья, — речь идет об ужине: вы составите нам компанию… Если только этот господин, продолжал он самым серьезным тоном, указывая на Люсьена, — не станет упорно отрицать долг чести… С него станется!..

— Я ручаюсь, что господин де Рюбампре на это не способен, сказал Растиньяк, менее всего подозревавший о мистификации. — Вот и Бисиу! — воскликнул Блонде. — Он тоже к нам примкнет: без него нам ничто не мило. Без него и шампанское склеивает язык, и все кажется пресным, даже перец эпиграмм.

— Друзья мои, — начал Бисиу, — я вижу, что вы объединились вокруг чуда нынешнего дня. Наш милый Люсьен воскрешает Метаморфозы Овидия*. Подобно тому как боги, ради обольщения женщин превращались в какие-то необыкновенные овощи и во всякую всячину, они превратили Шардона [4] в дворянина, чтобы обольстить… кого? Карла Десятого! Люсьен, голубчик мой, — сказал он, взяв его за пуговицу фрака, — журналист, метящий в вельможи, заслуживает изрядной шумихи. Я бы на их месте, — добавил неумолимый насмешник, указывая на Фино и Верну, — тиснул о тебе статейку в своей газете; ты принес бы им за десять столбцов острот сотню франков.

— Бисиу, — сказал Блонде, — мы чтим Амфитриона* целых двадцать четыре часа перед началом пиршества и двенадцать часов после пиршества: наш знаменитый друг дает нам ужин.

— Как? Что? — возразил Бисиу.