Близнецы в мимолётности   ::   Гергенрёдер Игорь

Она посмотрела на меня так, словно решала: нравится ей или нет моё участие.

- Схлопотали заражение крови, – констатировал Ад уверенно, с явным удовлетворением. – Сколько уже минут, как порезали? Если в промежуток десять минут не намазать йодом...

Я закричал, что сейчас сбегаю за йодом.

- Поздно! – сказал Ад со спокойствием закоренелого трагика. Размышляя, добавил в сомнении: – Если только отсосать попробовать... пока микроб по всей крови не пошёл.

Я схватил её ногу и уже хотел отсасывать, но она вырвалась: – Что вы! что вы!.. – Сильно покраснела. И я, наверное, тоже.

- К счастью, это не змеиный укус, – улыбнулась беспечно: совсем, по-моему, не к месту.

- Зря вы так, – сказал я, не скрывая напряжения.

Она замялась и указала глазами на плакучую иву неподалёку:

- Можно листочек?

Какая это была минута!.. Она выбрала один из принесённых мною листьев, лизнула его, прилепила к порезу... обула босоножку. Я сказал – всё равно сейчас принесу бинт, пластырь.

- Ни в коем случае! – и, боясь моей настырности, сообщила как новость: ей два шага до дома.

Наступила на пятку, взялась за перила, встала. Другой на моём месте помог бы ей – в удовольствии под этим предлогом её полапать. Не знаю до сих пор: я стерпел или попросту струсил? Мой голос, звучавший для меня, словно чужой, прилипчиво просил:

- Обопритесь хоть...

Терпеливо, виновато произнесла:

- Большое спасибо... извините...

- Извиняться должен тот, кто бутылку расколол! – излился я с обращённой к неизвестному придурку угрозой.

Я непримиримо его поносил, а она, ступая на порезанную ногу, легонько опиралась на моё плечо. Так мы поднялись по ступенькам. Она опустила руку.

- Мне неудобно... правда. Извините, ребята, оторвала вас от дел. – Её тон сказал мне, что пора прощаться.

Я глядел на её лицо, готовое дрогнуть от раздражения, и стоял смирно, думая: скажет «до свидания?» Она улыбнулась одними губами, набросила на плечи полотенце и пошла к дому Надежды Гавриловны.

Ад с видом знающего, который не может не отозваться о легкомыслии, объявил мне:

- Увидишь – «скорая» заберёт. Температура, наверно, уже.

Тут с нашего огорода меня углядела мать и с неизменным подъёмом взялась вещать: какой я лентяй – ни полить грядки, ни прополоть.



3.



Я возился на огороде, и дом Надежды Гавриловны почти беспрерывно был в поле зрения. С малых лет я знал все подходы к нему. У торца дома начиналась веранда с перилами, окрашенными небесно-голубой краской. Веранда заворачивала и тянулась вдоль задней стены. Снаружи к перилам подступал разросшийся крыжовник.

Мальчишками мы безустально следили: что будет? – когда у Надежды Гавриловны останавливалась парочка или молодая курортница, у которой, как правило, в первый же день появлялся поклонник, будь употреблено это слово вместо общепринятого, предельно прямолинейного.

Лишь только от деревьев и забора протягивались ночные тени, мы пролезали на участок. Если поселилась парочка – следовало с осторожностью, однако, и не мешкая, пробраться к веранде. На неё выходили задняя дверь и окно комнаты, которая сдавалась приезжим. Окно, по летней духоте, было распахнуто настежь, разве что натянута марля от комаров. В боязливом оцепенении мы внимали тому, что делала парочка...

Одиноких курортниц Надежда Гавриловна предупреждала: «После семи вечера будьте добры никого не пускать в дом!» Внимательные могли заметить, что «в дом» она произносила с особенным выражением. «Остальное меня не касается, – поясняла хозяйка и выводила квартирантку на веранду, которую принималась оглядывать, будто удостоверяясь: всё ли здесь на месте. Взгляд задерживался на раскладушке, что в сложенном виде была прислонена к стене. – Ну вот, – вносила окончательную ясность Надежда Гавриловна, – чтобы после семи – не в доме».