Близнецы в мимолётности   ::   Гергенрёдер Игорь

- Я сделал ради моего самого дорогого, прекрасного! Меня лишали его, но я сказал «нет». Да, он поимел с ней – но чем для него кончилось? Ха! – Филёный принял горделиво-мрачный вид, самолюбованию, однако, кое-что мешало: – Как у них закрутилось? О чём они перед тем балакали? – он приник ко мне сбоку.

То, что Нинель наедине говорила мне, я не передал бы Генке. Но он спрашивал, о чём она откровенничала с другим... Прежде я коснулся того, про что ей пел Славик: какая у него страшная работа и как на него свалили вину за чуть не случившуюся аварию. Он решил – с него хватит этой жизни, – и уехал, чтобы не вернуться: итог так итог. Я сказал, как Нинель просила его переждать плохую полосу: у жизни есть другие стороны, всё у него будет хорошо.

Филёный слушал не дыша.

- Распереживалась, охота его по головке погладить... Представляю... – его голос вдруг осёкся, и я почувствовал себя добряком оттого, что не сказал: «Ещё бы тебе не представить».

Он заговорил наигранно небрежно:

- Про аварию наврал. Рисовался и действовал на чувства. Или наврал, что не виноват. На самом деле он и напортачил – допился!

Мне подумалось: то, что Генка очень хочет, чтобы так было, необязательно значит, что так не было.

Он спросил:

- А как она сказала о том, кого любит?

Я удовлетворил интерес:

- Химик ей про своё семейное несчастье, а она ему про того типа. Какой он талантливый, авторитетный. Она беззащитна перед его влиянием. Злилась на него и злится, не раз с ним рвала, но не выдерживала...

Филёный смирно сидел около меня.

- А этот трепач, – вдруг переключился на Славика, больше не желая подробностей, – и подставил же её! Разгласил перед ней тайну. Если правда самовольно уехал, им бы занялись и к ней привязались: о чём рассказывал? – Генка, подумав, добавил: – Может, с ней говорил кто-то из КГБ, а она не дура – смолчала. Наверно, было, но она мне не сказала. А я, – сообщил с достоинством, – в открытую!

Смиряя возбуждение, он начал о том, как признался Нинель в убийстве. Утром проводив её на работу и вечером встретив, опять был в её комнате. Нинель сказала, что озябла, он давеча купил вина и теперь уговорил её выпить. Она сидела на софе, накинув на плечи пуховый оренбургский платок, подобрав ноги.

- Я встал на колени, – проговорил Филёный и закрыл глаза, показывая, как глубоко проникся воспоминанием, – и так стоя, положил на её колени руки и голову. Я умолял её выслушать и рассказал про моё самое муторное. Быть у твоего окна, сказал я, быть и слушать, как у тебя происходит с тем человечком... Ей стало не по себе – я почувствовал. Говорю: какую я вынес боль из-за тебя.

Генка горестно исказил лицо:

- Ей тоже больно, а тут я ей прямо, открыто: да, это сделал я... ага. С ней был словно припадок. Без крика, без стонов – а только она стала дрожащим комком нервов. Я говорю: «Хочешь, сейчас всё напишу и пошлю прокурору?» Она зажмурилась и мотнула, мотнула головой: «Нет-нет-нет!» Зарыдала беззвучно. Долгий-долгий плач... А потом настало настоящее! Она лежала на постели нагая, шептала: «На-а, бери, ешь моё тело!» Красивые глазки затуманены кайфом.

«Кайфом ли?» – я не сказал это вслух, хотя сказать очень хотелось, и мысль, что я добрый, не ослабила мою тоску.

Генка говорил о радости, длившейся пять ночей. После пятой Нинель получила предупреждение от матери. Та являлась основной квартиросъёмщицей, и без её согласия дочь не имела права пускать кого-то жить. Мать грозила обратиться в милицию, и Филёный, уходя, обещал Нинель снять квартиру. Он уехал раздобыть деньги. Дело подвернулось в Копейске. Генка и сообщники, которых он нашёл, забрались в комиссионный магазин, вынесли немало ценного. Кто-то из уголовных, скорее всего, наркоман, кому в угро давали уколоться, быстро навёл оперов на след.

Филёный написал Нинель из колонии, обращаясь на «вы», чтобы не скомпрометировать.