Богема   ::   Ивнев Рюрик

На ослепительно белом снегу горело бледно-желтое, похожее на солому, солнце, слегка подкрашенное пурпурной краской.

Соня вновь скрылась за ширму и через минуту появилась еще более бледная и возбужденная.

– Я готова ехать, – сказала она.

Но Есенин уже спал. И разбудить его было невозможно.

– Оставим его здесь, – решила Соня. – Я закрою комнату на ключ.

Мы вышли на улицу.

– Я раздобуду сани, – предложил Амфилов, исчезая за углом. – Поэзия – святое дело…

Как только мы остались вдвоем, Соня сказала:

– Рюрик, милый, ты знаком с Лукомским?

– Да, немного.

– Так вот, если ты мне друг, то должен меня с ним познакомить.

– Зачем? – От удивления я даже остановился.

– Так надо. Не расспрашивай. Я потом все объясню.

– Нет, я не согласен. Я тебя очень люблю, но не сердись, ты шалая особа, а Лукомский – видный партийный работник.

– Ну и что?

– Мне будет неудобно, если…

– Ты сошел с ума. Неужели ты думаешь…

– Я ничего не думаю.

– Нет, ты воображаешь, что я хочу быть русской Шарлоттой Корде.

– Нет, но…

– Это возмутительно! А я тебя считала своим другом, чутким, верным.

– Соня!

– Ну тогда я скажу все.

– Я не требую исповеди.

– Назови это как хочешь. Я люблю Лукомского.

Мне стало весело, и я рассмеялся.

– Тебе это кажется смешным? – рассердилась девушка.

– Нисколько.

– Тогда почему ты смеешься?

– Потому что Лукомский не будет заниматься глупостями.

– Что же он, каменный?

– Нет, но сейчас ему не до этого.

– Все равно. Я ему должна сказать.

– Что ты ему хочешь сказать?

– Рюрик, ты поглупел!.. Только то, что я его люблю.

– Я не буду тебя с ним знакомить.

– Тогда я познакомлюсь с ним сама.

– Этого я не могу тебе запретить.

– Ты не будешь сердиться?

– Поговорим об этом потом.

– Я слышала раз, как он выступал на митинге. Это было до Октября. Он – в матросской форме… Это глупо… Политика мне, в сущности, чужда, но он… он… дорог. Об этом у меня есть даже стихотворение.

И, не дожидаясь моей просьбы прочесть, закрыв глаза, начала декламировать:

Мы познакомились с тобою

На митинге. Тот день мне не забыть,

Минуту ту, когда перед толпою

О праве бедных стал ты говорить.

Казалось, замер цирк, в котором в дни былые

Гимнасты прыгали. И праздная толпа

Им посылала возгласы глухие,

Бесчеловечна, стадна и тупа.

И в этом здании теперь горело пламя

Трех тысяч глаз. Какой живой огонь!

Вот пред моими темными глазами

Твоя порозовевшая ладонь.

Как хорошо идти с тобою рядом

И чувствовать дыхание твое,

Смотреть на мир твоим горящим взглядом

И слышать кровь твою. Она во мне поет.

В это время к воротам подъехал Амфилов.

– Ура, нашел! Но с каким трудом. Черт бы побрал этих извозчиков, все точно в воду канули.

– Как хорошо! – воскликнула Соня. – Ах, какое солнце… Рюрик, хотя ты и бесчувственный чурбан, слушай, как бьется мое сердце! Это от любви, – прошептала она, садясь в сани.

«Бедная девочка, – подумал я с жалостью, – твое сердце бьется не от любви, а от кокаина».



Ночная чайная



Весь мир казался громадной синей чашей, перевернутой вверх дном, из которой только что вывалился ком ослепительно белого снега. Солнце не бросалось в глаза, не доминировало над природой, оно казалось золотой каемкой на тонком китайском фарфоре. Сверху синева, внизу белизна, морозный воздух, пронизанный каким-то неуловимым оттенком расплавленного золота, поскрипывание полозьев, хруст снега, пар, выдыхаемый людьми и лошадьми, – все это кружило голову и делало жизнь не похожей на обычную смену календарных листков.

Мимо нас проносились дома, заборы, заснеженные деревья. Мы мчались по направлению к Всехсвятскому. Было тихо.