Большой пожар   ::   Санин Владимир Маркович

Кожухов увидел полные отчаяния глаза генерала, и ему вдруг явилась чрезвычайно дерзкая мысль. Даже кровь вскипела от неожиданной этой мысли.

В стороне стоял тяжёлый танк. А что, если снять с пожарной машины мощный лафетный ствол — тридцать литров воды в секунду, водяная пушка! — и приспособить, привязать его к танковому орудию?

— Шанс, — подумав, подтвердил Нестеров, который всю войну провёл механиком-водителем тридцатьчетверки. — Шанс! — убеждённо повторил он.

Так и сделали. Привязали капроновой верёвкой лафетный ствол рядом с орудием, нарастили рукава, Нестеров сел за рычаги, Кожухов и Лавров скорчились за башней, чтобы держать рукав — и тяжёлый танк пошёл в атаку на огонь!

По броне лупили осколки, но их Кожухов теперь не боялся — лишь бы ходовую часть не повредило, а когда крупным осколком гусеницу все-таки заклинило и танк развернуло, очаг пожара был уже в сфере действия лафетного ствола и за несколько минут огонь был потушен…

— Сынки, — сказал тогда генерал, и на глазах у него появились слезы,

— родные…

— Опять синяков наставил, — жаловалась наутро Люба. — Хоть бы во сне пожары не тушил!

— Постараюсь, — пообещал Кожухов, — мне и наяву их хватает. Юра звонил?

— Завтра с Ветой в театр идут. Ты бы, Миша, не так с ним строго, а то бросил сына в омут…

— Выкарабкается, — уверенно оказал Кожухов. — Ну, завтракать.

Он позвонил в УПО, узнал, что ночь прошла относительно спокойно, позавтракал и привычно поцеловал на прощанье жену.

— Мне сегодня как-то тревожно, — призналась она. — Береги себя.

— Любаша, — улыбнулся Кожухов, — самое опасное место — это постель. Чаще всего где люди умирают? В постели!

Город стремительно расползался, окрестные деревни исчезали, оставляя древние свои названия микрорайонам, и центр, жить в котором считалось когда-то удобным и престижным, терял понемногу былую привлекательность. суетливо, шумно, загазованно — окон не открыть. В прошлом двух-трехэтажный, центр вырос, как растут нынешние акселераты: дома в пятнадцать-семнадцать этажей, умилявшие некогда горожан и считавшиеся достопримечательностями, возвышались теперь повсюду, и потоки людей, какие раньше видели разве что в праздники, заполняли улицы в любое время дня. И потому стало возможным то, что лишь одно поколение назад считалось невероятным и даже фантастичным: старые горожане охотно меняли центр на свежий воздух окраин, с их лесопарками, пляжами и отдельными квартирами со всеми удобствами.

Так бы и оделся весь древний центр в стекло и бетон, если бы городские власти не спохватились: несколько улиц объявили заповедными, и уцелевшие старинные особнячки, доходные дома, купеческие конторы, церквушки остались в первозданном виде. На некоторых домах теперь виднелись мемориальные доски, сообщавшие прохожему об известных людях, здесь проживавших, и о событиях, здесь происходивших, и, гуляя по этим счастливо уцелевшим улочкам, горожанин как бы окунался в прошлое, представляя, что эти дома видели его отец, дед и прадед.

К одному из таких особняков и направлялся Кожухов. Жил он в двадцати минутах ходьбы от УПО — предмет зависти многих товарищей, добиравшихся до работы на электричках, троллейбусах и автобусах; если обстоятельства того не требовали, машину не вызывал — потому что вообще любил прогуливаться, и, главным образом, потому, что это время принадлежало не работе, а ему лично. В «Волге» же с её радиостанцией — даже в гости едешь, а вроде бы на работе, в любой момент могут вызвать.