Бурбон   ::   Садовской Борис Александрович

- Господа, поедем купаться! - крикнул краснощекий поручик Звягин, рыжий, щеголева-тый малый, завитой барашком: Охорашиваясь перед зеркалом, в стройно сидевшем над канаусовой* красной рубахой сюртуке, он обеими руками разглаживал помятое бессонной ночью веснушчатое лицо.- Кстати, посмотрите моего Сальвадора. Что за жеребец! Честное слово, не лошадь, а полубог.

* Канаусовый - из плотного шелка-сырца.

- Пальчиков, вот тебе предмет: воспой звягинского Сальвадора. Лучше, чем попусту строчить мадригалы Наденьке,- сказал корнет Зеленецкий.

Раздался смех.

- А стихи Звягину подари на папильотки,- подхватил Кант.

Звягин надулся.

- У меня волосы от природы вьются, господин ротмистр.

- Ладно, знаем мы эту природу, со щипцами.

Ротмистр повернулся на каблуках и ухватил Пальчикова за подбородок.

- Ну, что, брат Палец, как Наденька? Подается ли на стишки?

- Плохо, Густав Густавыч,- пропищал, как котенок, Пальчиков, полковой стихотворец, маленький шестнадцатилетний корнет с цыплячьим лицом и небесно-голубыми глазами. Он был самый молодой офицер в полку.

- Ничего, не робей, Палец: помни, что ты Великославский улан.

Все, суетясь, разбирали фуражки и пристегивали сабли. Хозяин позвонил.

- Как, господа, а утреннюю пуншацию разве не зададим? Наши гусары иначе не могли, что?

- Ты, брат, нам своими гусарами не тычь,- сказал Кант,- знаешь поговорку: улан три раза в день пьян? А пуншацию задать, это хорошо.

Дверь из передней толкнули ногой, и гременицынский камердинер Аркашка, по прозвищу Санкюлот, во фраке, чулках и башмаках, но заспанный и небритый, с форсом внес два десятка дымящихся пуншевых стаканов на огромном подносе.

- Ты что ж это, Санкюлот, так долго возился, спал, что? - спросил Гременицын.

- Как же, есть мне когда спать, целый дом на руках,- ответил дерзко Аркашка.

- Смотри, брат, зубы выбью.

- Выбивайте, мне что? Всё равно, не мои зубы, а ваши.

- Как мои? Что ты мелешь, дуралей?

Санкюлот, успевший уже обнести стаканами господ, встал перед барином почтительно и развязно, наклоня взъерошенную голову с височками и пробором.

- Как я есть ваш крепостной человек, стало, и зубы ваши.

И при общем смехе, степенно покачиваясь, вышел.

Крепкий, на ямайском роме заваренный, пунш развеселил бессонных игроков, и уланы вывалились на улицу шумною гурьбой. Эскадронные командиры и старшие поручики шли и беседовали медленно, раскуривая трубки; молодежь живо очутилась впереди, с шуточками и смехом, а Пальчиков и Зеленецкий побежали вперегонки. Долго уланские шпоры пущали чок, звеня по сонной пустынной улице, и далеко слышался гулкий говор; ему вторили с тополей веселые крики галок.

Гременицын велел седлать и остался в гостиной один на один со своим новым приятелем, поручиком Кисляковым. Приземистый и корявый, Кисляков по добросердечию и кротости нрава не имел подобных себе во всей дивизии. Офицер был он плохой: от шампанского его тошнило, курил он только для виду, чтоб не отстать от товарищей, с отвращением глотая горький дым, а перед дамами, даже полковыми, робел, как заяц. Жил Кисляков на жалованье, и единственным его развлечением и отрадой служили пяльцы: гарусом на канве вышивал он целые картины, как заправский художник. Гременицыну Кисляков с первой встречи предался всей душой: он глядел на нового товарища страстно-влюбленными глазами и не отставал от него решительно ни на шаг. Он не замечал даже, что Гременицын явно иногда им тяготится, зевает подчас и обращается невнимательно и небрежно.

- Моя лошадь ведь у тебя, топ cher*, так мы вместе поедем,- вкрадчиво говорил Кисляков, засматривая с обожанием в глаза приятелю.

* Мой дорогой (фр.).

Гременицын с прежней надменной миной сидел у стола, белой рукой подпирая щеку, и обломком мела рассеянно вычерчивал на зеленом сукне сердце, пронзенное стрелой. Пунцовые отвороты бухарского его халата испачканы были мелом и трубочной золой.