Цена достоинства   ::   Быков Василь

Назавтра я позвонил в Минск Николаю Матуковскому, корреспонденту "Известий", поведал, что с нами случилось. Николай Егорович повздыхал в трубку и сказал, что мне надо перебираться в Минск. "В Гродно тебя съедят заживо. Или убьют, что не лучше". Однако в Минске, куда я съездил несколько дней спустя, было тоже нелегко. Валя Тарас с Наумом Кисликом рассказали, что в Академии громят "группу националиста" Прашковича; за политику исключили из партии и выгнали с работы журналиста Виноградова, мужа писательницы Вакуловской. На очереди еще некоторые. Минск - не убежище.

В Гродно над нами что-то сгущалось, наливалось зловещим ожиданием. Мы не знали наверняка, но чувствовали: недоброе.

Однажды в редакции объявили: после обеда - закрытое партийное собрание. Закрытые партсобрания случались в общем нечасто. Обычно проводили открытые, на которые я, конечно же, не ходил. Карпюк вынужден был ходить, так как состоял на партучете в редакции. Пришел и сейчас, заглянул в отдел совработы, где я сидел. Лицо его было мрачным, и он сразу сказал: "Будут исключать". - "Кого?" - "Меня". Вот это новость: - "За что? Почему? Что случилось?"

Но что случилось, скоро стало известно.

Из горкома пришел представитель, объявил целый список прегрешений члена КПСС Алексея Карпюка и вынес на обсуждение предложение горкома исключить. Карпюка в редакции знали лет пятнадцать, некоторые вместе начинали работать с ним, и мало кто с пониманием отнесся к предложению горкома. Правда, знали и его строптивый характер, но уважали как героя войны - известного на Гродненщине партизанского командира. При голосовании только три или четыре коммуниста (преимущественно военные отставники) проголосовали за исключение, остальные склонялись к выговору. Представитель горкома свое задание не выполнил и ушел неудовлетворенным. Следовало ждать продолжения.

Продолжение не замедлило - спустя неделю Карпюка вызвали на бюро горкома и исключили единогласно.

Но Карпюк был не из тех, кто привык безвольно покоряться судьбе. Всю жизнь этот человек боролся с несправедливостью в жизни и других людей, и в своей собственной, где их тоже хватало. Все это, разумеется, требовало немалых душевных усилий и далеко не всегда удавалось.

В послевоенном Союзе писателей он долгое время пребывал в ранге молодого автора, но уже тогда обратил на себя внимание главным образом уникальностью собственного военного опыта, нашедшего достойное отражение в его книгах. Среди немалого числа профессиональных писателей, недавних военных политработников и журналистов, он, похоже, оказался единственным, кто сполна прошел все возможные круги военных испытаний: подпольную и партизанскую борьбу на оккупированной территории, фашистский концлагерь, кровавые фронтовые будни. Два тяжелых ранения - под Варшавой и в Берлине за несколько дней до окончания войны - не могли не отразиться на его здоровье. Особенно второе, когда осколок немецкой мины, разбив автоматный приклад за плечом, застрял в легком вместе с вырванным из телогрейки клоком ваты. Почти год раненый балансировал между жизнью и смертью в гнойном отделении подмосковного госпиталя и тогда дал себе клятву: если выживет, не возьмет в рот ни капли спиртного. Так повелели врачи. И эту клятву он в общем сдержал до конца своих дней.

Опыт военного лихолетья естественным образом вошел в его прозу, стал сюжетной основой широко известных карпюковских повестей и романов. Карпюк по долгу гражданина и коммуниста, как он его понимал, старался принимать деятельное участие в общественно-политической жизни области и республики. Не было ни одного сколько-нибудь представительного писательского форума в Белоруссии, где бы не выступал Карпюк. В те затхлые, застойные времена он не стеснялся сказать правду, которой внимали.