Через триста лет после радуги   ::   Куваев Олег Михайлович

Третьей стороной его жизненного треугольника являлась сама Михина жизнь, как мостик, перекинутая через поток денег и алкоголя, теперь уже уходящая к закату, и потому о Михе много говорить не стоит, может быть, стоит только добавить, что он был честен. Этим добрым упоминанием можно отметить его могильный камень, если, конечно, у других людей, лучше знавших его, не найдется что-либо еще более существенное.

Такой получалась расстановка сил на поляне, после того как мы поместили здесь на три месяца свои палатки.

Можно еще упомянуть о двух древних крестах в зарослях ольховника, оставшихся здесь от тех людей, которые жили на поляне до Мельпомена, наверное, очень давно. Дерево в здешних краях гниет медленно, но на тех крестах оно совсем одряхлело, так что даже бронзовые древние иконки, те самые, что за последние годы полюбили выковыривать и собирать не отягощенные совестью пижоны, еле держались, но держались, ибо турист сюда не дошел. Ольха вокруг могил, так же медленно растущая в этих краях, доросла до почтенного возраста, значит, эти люди жили, может быть, лет сто назад, рыбачили богатую рыбу крапивными сетями и земля еще хранила их след на себе. Мельпомен, который рыбачил не крапивными, а капроновыми сетями, так же заготовил след по себе из сруба, сарая и бани, а на месте наших палаток трава на будущий год начисто скроет все следы, хотя уж мы-то прибыли сюда из самой что ни на есть современности.

Уже через несколько дней на поляне установилась коммуна: Мельпомен ежедневно приглашал нас на уху с таким обезоруживающим гостеприимством, что нам ничего не оставалось, как перетащить в избушку свой запас галет, консервов и сахара и этим решить на лето вопрос еды.

Кстати, те обеды за дощатым самодельным столом неожиданно дали нам забытое чувство отцовского дома, ибо Мельпомен не терпел за едой разгильдяйства и пустой болтовни.

Кроме нас пятерых, лишь однажды за столом появились двое людей; летчики не могли с нами гонять чаи, при летной погоде и исправной машине все наше совместное с ними время съедала работа. Как только раздавался грохот мотора, мы как бы уходили в другое измерение, где были техника, наука и служебный долг, но не было места поляне, кудрявому Михе и Мельпомену.

Те двое, заплывшие к нам на лодке в одну из светлых летних ночей, были лесорубы, представители профессии, интересной в этих краях.

У здешнего леса есть один смертельный враг – тундра, которая стремительными полосами вгрызается в него с севера, и этот прискорбный факт даже дал одному из редких поселков грустное лирическое название – Край лесов. Против человека лесу здесь не устоять, ибо выжившие деревья напоминают не деревья, а скорее каких-то рахитичных, искривленных болезнями и морозом живых существ.

Растущее дерево поэтому здесь не рубят, и профессия лесоруба схожа с профессией золотоискателя. Лесоруб должен прежде всего разыскать «деляну» – большую площадь засохших на корню лиственниц. В адову жару якутского лета он должен срубить топором перекрученную, каменной твердости лиственницу, разрезать ее на двухметровые бревна и по лесным кочкам в путанице стелящейся березки снести этот лес в штабеля за многие сотни метров. Сложный сей труд, а также удача в разыскивании делян оплачиваются, как оплачивался когда-то старательский фарт, и потому здешние поселки сбывают в лес неуживчивых любителей вольной жизни.

Трудно представить более несхожих людей, чем странная пара, заплывшая на поляну Мельпомена в светлый ночной час. Всю ночь они говорили о жизни за литрами черного чая, и всю ночь неуемное любопытство заставляло меня слушать и расспрашивать их.

Один лесоруб звался Северьяном, или по-простому Север, гигантский сухой мужик с непомерными руками, второй носил кличку Поручик, и кличка эта, как ничто другое, подходила к его стройной полумальчишеской фигуре и моложавому лицу с тонкой полоской усиков.