Циники   ::   Кудесова Ирина

Даже если знала бы - все равно странно: а как же нездоровый синдром завоевателя? И вообще, что значит "зачем"? Тоже, философ выискался. Обидно как-то... за всех баб - в моем скромном лице. Да, за всех перевозбужденных зацелованных баб, сидящих на мокрых скамеечках планеты в сырых загрубевших лифчиках и выслушивающих раздумчивое "Милая, зачем?". Дыхание срывается, при каждом вдохе проснувшийся сосок касается холодного кружева (х/б, атласа... что там еще бывает) - это будоражит воображение еще больше. Хочется задохнуться или прекратить приторную пытку. Или впасть в сладкое ожидание. Надеюсь, я правильно поняла среднестатистическую женщину.

Она готова сделать ему одолжение, он предупреждает ее восторженное "да!" мудрым вопросом. Мудрым - до цинизма.

Тогда вообще незачем было приближаться. Сидел бы дома, а не героически шатался бы по паркам - с промокшими ногами. Не обломится тебе, Дашка, на закате личной жизни. ...Может, он импотент?

Сейчас смешно вспоминать все это.

Беру в ладони твое лицо. Медленно целую губы. О чем ты думал, лежа поперек безразмерного теткиного дивана... Губы пробуждаются, не отпускают.

Ускользаю:

- Я принесла кофе.

- Тебя не было лет сто. Но я подумал, что выходить на кухню мне все равно не стоит. Аборигены даже жарить не будут - сырым съедят.

- Эти поборники чужой нравственности уже в койке. Представляешь - в одной комнате с двенадцатилетней дочкой...

- ...не разгуляешься. Их завидки и берут - на наш-то счет.

- А то. ...Я открыла окно на кухне: душно было. А там такой ливень. Стояла и вспоминала что-то... Очнулась только, когда чайник свистнул.

- А я думал о тебе. Помнишь, ты спросила меня, изменял ли я жене? В первый вечер? Мы еще продрогли, как собаки, и ты простудилась.

- Ну да. Ты заявил, что все женщины одинаковые. Мне ничего не оставалось, как пискнуть: зато я эмоциональная...

- Да... вид у тебя был отчаянный... Мне так смешно стало: это смахивало на соблазнение... которое на соблазнение вовсе не похоже.

- Пыталась тебя хоть чем-то заинтересовать.

- Брось. Помнишь, я как-то сказал: я в тебя верю? Ты перед этим приносила свои фотоработы. Они меня поразили.

- Правда?

- Отчего же неправда.

- Никому до моего творчества нет дела. И денег оно не приносит.

- Демьянова, ты хочешь все и сразу. Так не бывает. А я действительно считаю, что ты - можешь. Легче пробиться, если знаешь, что на земле есть люди, которые в тебя верят.

- Ты - такой - единственный. Хочется снимать - для тебя.

- Ну так сними...

Маечка летит в пространстве. По дороге цепляется за спинку стула, медлит, срывается вниз.

Ныряю в тепло губ: ухожу под неторопливую волну. Мне кажется, любое море теперь будет пахнуть для меня кофе. Горьковатым кофе: Балашов пьет его без сахара. Извращенец.

Иван подминает под себя: мира больше нет - лишь холодок под лопатками... и дальше, выше - горячий хмель, погружение... в глинтвейн; погружение.

- Я как-нибудь утону в тебе, Демьянова.

Что ж, встретимся на дне. Друг у друга. Как хорошо, что он не верит в то, что говорит. Вернее, верит - на эту минуту, и только. Минута - почти ничто.

Минута - миллиарды крохотных мгновений. Минута - калейдоскоп из осколочков безумия.

Allegro.

Задыхаюсь. Бросаю в душную накрывающую волну горсточку грубых словечек. Мужики это любят.

Да: ему нравится. Он отвечает мне:

- Сучка.

Немею от восторга.

Петер, ты слышал, что я - сучка? Слов таких по-русски не знаешь? Мама не научила, а больше некому.

- Ты... с-сучка.

Тонкие длинные пальцы мертвой хваткой сцепляют запястья. Еще немного - я вскрикну и камнем полечу на дно.

Вскрикну: никто не знает, что это - от страха. Глупое тело: все не верит, что оттуда возвращаются.

...С некоторых пор обожаю красть у жен. Особенно - у фантастических.

Хорошо, что Балашов мне не нужен. Иначе я сошла бы с ума.

От ревности.

От счастья.

Сошла бы с ума.

* * *

"Наполняйся же хмелем, Осушайся д