Данные   ::   Белов Василий

Она встала перед председателем руки в боки. Закричала:

-- Подавись лучше тулупом-то! Выдай его своей бабе либо Леюшке-счетоводке! Пусть оне и хрястают. У парня и катаники измолоты ишшо в ту зиму. Кто их мне подошьет? У меня и шила нету подшивать...

-- Поедешь сама!

-- Ох, стельная рожа! Пошли еще и Устинью впридачу!

Дуня Ротиха была мастерица ругаться. Не зря было дано ей такое прозвище!

-- К лешему, к лешему, к кодяному всю вашу контору и вашу лесозаготовку! Возьму вот ухват на беспалого пса! Марш из избы, охламон! Чтобы духу твоего тут больше не было!

Дуня схватила от шестка ухват, председатель поспешно отступил в сени. Он еще приоткрыл двери, заглянул из сеней:

-- Пойдешь в сельсовет, там будешь перед милицией отчитываться!

Холод волной пошел от порога.

-- Неси леший, не выстужай квартеру! Простуди у меня робенка-то...

Мишка лежал на полатях ни жив ни мертв, потел под рядниной и тятиным полушубком, боялся шевельнуться. Наконец председатель убрался на улицу.

-- Сотона белоглазой! -- не могла успокоиться Дуня Ротиха. -- Ишь, тилигрим, Сталина спомянул. Не было такого указу от Сталина, чтобы малолетков в лес посылать. Не было, бес болотной!

-- Не ругайся, Овдотьюшка, матушка, не ругайся. С его тоже требуют.

-- А ты, мамка, сиди, тебя не спрашивают!

Манька и Кланька заревели от материнского крика. Особенно жалко им было бабушку. И про Мишку забыли. Мишка вылез из духоты. Ему было обидно, что так и не успел дорассказать сестрам про настоящего волка. До настоящих немцев дело тоже не дошло.

Мать поревела-поревела и затихла. Мишку она заставила пилить и колоть дрова. Лучковая пила стала для него хуже горькой редьки. У Мишки в горле вскипели слезы. Пришлось идти. Проголодался с этими дровами, как в лесопункте, но бараньего студню в обед все равно бабушка не дала, сказала, что пост. (Девчонки-то в обед этот холодец получили.) Слезы сами и текли из глаз.

-- Ну-ко! -- прикрикнула на Мишку Дуня. -- Пореви у меня!

Может, Мишка и заревел бы, но Манька неожиданно завопила:

-- Мама, мама, ряженые! Вон ходят, вон! Много!

Все бросились к окнам. Но окна еще не успели оттаять. Никто ничего не увидел. Одна Манька.

-- Да ведь сочельник, -- сказала Устинья. -- Рождество ешшо завтра, тольки потом святки. Одне дураки в сочельник-то в личинах ходят.

-- К нам, к нам, бавшня! -- сообщила в восторге Манька.

В коридоре и впрямь загремели мерзлые половицы. Нахлынула, выстудила Дунину избу большая оравушка настоящих ряженых. Было ясно, что их снарядила счетоводка Лея. Нарядилась Лея попом, и ее сразу узнала востроглазая Манька. На гармонье, не будучи ряженым, отвори да затвори -- играл Мишкин сверстник Володька. Начали отгадывать остальных. Не сразу и отгадаешь, кто был кто! Плясали все по-разному, некоторые топотали как придется. Обиды Мишкины как ветром сдуло.

Особенно интересно плясала одна личина, даже дробить пробовала, хотя дробь сквозь валенки у нее получалась неважная. Вывернутая наизнанку шуба, мужские портки, хоть и стираные, но в заплатах, обтягивали толстые, явно не мужские ягодицы. Выряженка была женского пола. Если б она спела частушку во время пляски, ее сразу бы узнали по голосу. На желтой берестине вырезаны дырки для глаз, брови подмалеваны печным углем. Щеки нарумянены свеклой, большой нос пришит посредине. Под носом свисала кудельная борода. Младшая Кланька еле не заревела, так перепугалась, когда "шуба" подскочила поближе. Гармонист Володька весь измаялся, но играл, старался. Гармонь всегда была Мишкиной мечтой. Покойником нарядился тоже Мишкин товарищ.

-- Серьга! Серьга! -- узнал его Мишка.

Оставался неузнанным черт, еще какой-то неражий плясун да латаные портки на толстой заднице. У всех во рту из репы вырезанные зубы, все размалеваны.