Дело, которому ты служишь   ::   Герман Юрий Павлович

В сухом морозном воздухе было слышно, как петушился Севка Шапиро – их главный режиссер:

– Я поддерживаю принципы биомеханики и целиком восстаю против доктрины Станиславского. При всем моем уважении...

«Дурачки!» – по-стариковски подумал Володя. И удивился: еще так недавно все эта было ему самому интересно.

«Ба-ам!» – тягуче ухнуло высоко в небе. Это звонили в соборе, сегодня ведь была суббота. – «Ба-ам!»

Долой, долой монахов,

Долой, долой попов!

Мы на небо полезем,

Разгоним всех богов...

Навстречу шли ребята из школьного антирелигиозного кружка. Володя остановился и сказал Гале Анохиной – председательнице:

– «Разгоним, разгоним!» Чего стоит такая пропаганда? Вы бы послушали доклад об инквизиции...

Кружковцы плотно окружили Галю и Володю. Им было очень весело и вовсе не хотелось слушать грустное про Джордано Бруно, или про Бруно Ноланеца, как назвал великого человека Устименко. И про Мигеля Сервета им не хотелось нынче знать; его сожгли дважды; сначала – куклу, а потом – самого, заживо, вместе с книгами, которые он сочинил. И отца кафедры анатомии Андреа Везалия они тоже уничтожили, эти проклятые инквизиторы. Отправили поклониться святым местам; судно же, на котором плыл Везалий, потонуло.

– Вредительство, конечно! – сказал Володин товарищ Губин. – Специально было подстроено.

– А Галилей сдрейфил, – продолжал Володя, – испугался. Положил руку на ихнее Евангелие и сделал заявление, что склоняет колени перед преподобным генералом инквизиции и клянется в будущем верить всему тому, что признает верным и чему учит церковь. Правда, он уже старичок был...

«Ба-ам!» – неслось с колокольни – «Ба-ам, ба-ам!»

– Ну ладно, пойдем, ребята! – сказала Галя. – А кстати, Устименко, тебе бы не мешало самому сделать такой докладик.

И они ушли все вместе, немного смущенные Володиной ученостью, сердитым блеском глаз и худобой.

– Учит, учит, – недовольно сказала Анохина. – Учитель какой выискался.

– Ты не говори, – возразил Борька Губин. – Он действительно товарищ и мыслящий, и читающий.



Отец приехал



Уже в передней, не зажигая света, по одному только запаху табака и кожи он понял, что приехал отец. Не сняв пальто, с воплем Володя бросился в его комнату. Афанасий Петрович сидел у стола в своей характерной позе – очень прямо – и читал газету. Он был в хорошо отутюженной, щегольски пригнанной гимнастерке с летными петлицами, и на рукаве его золотом отливали шевроны; ремень висел на спинке стула, и это означало, что отец совсем дома и никуда нынче не собирается. Они поздоровались за руку, как всегда; отец слегка прищурился и притянул к себе Володю. Поцеловаться им не удалось, они это не умели делать, но Афанасий Петрович слегка потискал сына и велел ему снять пальто и садиться ужинать. Тетка Аглая внесла из кухни сибирские пироги с рыбой. Глаза ее смеялись от радости, щеки так и пылали. Она без памяти любила брата, гордилась им и его приезды всегда превращала в праздники.

– Докладывай! – велел отец, выпив рюмку холодной водки.

Володя доложил, не солгав ни слова. Афанасий Петрович крупными руками держал кусок пирога и не отрываясь смотрел на сына.

– Врет он все! – воскликнула Аглая. – Не может этого ничего быть. Так учился, чуть не первый в школе...

– Причины? – спросил отец, пропустив мимо ушей восклицание сестры.

– Это после! – сказал Володя. – Но, коротко говоря, дело в том, что я твердо решил быть ученым.

Афанасий Петрович даже не позволил себе улыбнуться.

– Целые ночи занимается, – опять заговорила тетка, – книг натащил что-то ужасное, а теперь такой подарок... Врет, все врет!..

Попозже, когда, истомленная своим гостеприимством, тетка Аглая уснула, оба Устименки сидели рядом, и Володя слушал отца.

– Мне судить трудно, – говорил Афанасий Петрович, попыхивая папиросой.