День рождения покойника   ::   Головин Геннадий

Она, Бормотуха-то, для сытности в самогон, оказывается, суперфосфат добавляет. Вычитала, говорит, в журнале “Техника-молодежи”. А он, ядохимикат этот, по ногам шибко уж шибает… Ну, а на следующий день прямо с борта торговлю устроили (все равно бы до Кемпендяя не дошлепали), и в результате с большим опережением графика вернулись домой. Заодно родили и мировой рекорд скорости (о нем можешь в музее прочитать) “Чертовец — Кемпендяев — Чертовец” менее чем за сутки!”.

— Не напечатают,— сказала Люська.— Из вас героев-то зря ли понаделали?

— А и пусть не напечатают,— зевнул Пепеляев.— У меня от славы изжога.

— То-то и видно, что изжога! — неведомо отчего рассердилась Люська.— Давно бы уже бороду сбрил, придуряться перестал — признали бы, даже если и не хотят, что ты и есть Васька Пепеляев.

— Ас чего это ты, любезная Люси, решила, что я (как ты сказала?) Васка Пэпэлаеэф? Я не есть Пепеляев. Я есть грустный, отшень одинокий монах, который бредет по миру под дырявым зонтиком с початой бутылкой кефира в авоське. И никакого-такого Ваську я знать не знаю и ведать не ведаю. Меня и звать-то, может, совсем по-другому. Джузеппе Спиртуозо меня звать, бенедиктин-монах!

— Вот так монах — застенчиво захохотала Люська.

— Ну… возможно, согрешивший монах. А насчет бороды…. У нас, дорогой товарищ Люся, слава богу, не петровские времена! Ни в одной энциклопедии не написано, чтоб человек, чтоб его человеком признали, должен бороду сбривать. Но, вообще-то говоря, я уже и так, без энциклопедии, постановил: сбрить! Во-первых, морда зудит невозможно. А во-вторых, боюсь, как бы гражданская война не началась из-за меня. Одни — за, другие — не за. Одни орут: “Васенька!”, другие — “Не Васенька!”. Пусть каждый житель доброй воли скажет как один: “Руки прочь, пьяная гидра, от светлой памяти нашего Васи Пепеляева! Ударно ответим по морде самозванцу, припершемуся в наш славный Чертовец!”

— Послушали бы люди, какие болты болтаешь, враз перестали бы сомневаться. У кого ж еще така молотилка во рту?

— Люськ! — вдруг оживился Василий.— Только честно! А ты-то сомневалась?

Та будто бы даже и обиделась.

— Что ж я — лучше других, что ли? То смотришь, будто бы Васька… А то — вроде бы и похож, да не он! Да вот даже и нынче-то (она кивнула на постель) ладно уж, скажу… Поплыла я маленько да вдруг и спохватилась, как дура: “Кто же это?! Васька-то ведь сгоревший!”

— Ну и что же, страшно стало?

— Все-то тебе расскажи… Пей чай лучше. Не страшно, а даже наоборот.

Она пересела к нему, по-матерински стала поскребывать ему в голове.

— Я тебе вот что скажу… Мы, то есть которые попроще, может, и сомневаемся. Но вот начальство — ни вот столечки! Я-то возле сижу, слышу-вижу. Химичат они чтой-то! Когда ты заявился, у них такая беготня началась! Потом Одиссей в Бугаевск ездил про тебя разузнавать. Три раза про тебя заседали! Очень ты им почему-то поперек горла стал.

— А то я не знаю,— грустно сказал Пепеляев.— Все ж таки не позавчера родился. Это они думают, что вокруг них одни дураки: молчат, значит, ничего и не понимают. Только не с этого бока они меня уели! Поразили меня, Люси, пирожки с луком-яйцами! Против такого варварского оружия мне было не устоять.

— Непонятное что-то говоришь,— заметила Люська.— Только я тебя предупредила. Делай, как знаешь.

— Э-эх, мать честная! — вдруг весело засмеялся Василий.— Чем дольше живу, тем непонятнее. Вот на вас, бабы, не перестаю удивляться. Вроде все одинаковые, так? И для одного рожалого дела приспособленные, и кудряшки на голове одинаковые, и титьки на одном месте, и между ног одинаково ничего нет, а до чего же вы едрены-матрены, разные! Просто-таки диаметрально противоположные. Сегодня вечером Лидка-стерва к матери приходила.