День рождения покойника   ::   Головин Геннадий

— Не пропадет…— повторила она иронически и вдруг судорожно, как после плача, вздохнула:— А то, может, зайдете? До автобуса посидите? Чайку попьем?

Он воодушевленно загундел что-то чрезвычайно согласное.

— Только это…— сказала она возле подъезда.— Только без этого… А то, может быть, вы не знаю чего подумали?

Веселенькой, как изжога, синенькой краской стены в комнате были накатаны прямиком по бетону. Вид был — точно — как в КПЗ.

— Ты че — вербованная, что ли?— сходу брякнул Пепеляев.

— Э-э…— она непонятно и недовольно поморщилась.— Второй год уже здесь. Чай пить будешь?

— А на хрена?

— Тогда раскладушку вон оттуда доставай, ставь. Я сейчас.

Когда она вышла, Василий полез не за раскладушкой, а за пазуху, где преданно грелся голубенький эликсир. Предчувствие, что все будет тип-топ, приобрело через минуту железобетонные очертания.

Дальше и вправду все было, как в волшебной сказке. Алина ворвалась с улицы хмурая, решительная, чуть ли не злая. Унтер-офицерскими, краткими, раздраженными жестами вмиг постелила ему хурду-мурду на раскладушке. Ать-два! Василий взирал на нее виновато и кротко — как на рассвирепевшую неизвестно с чего службу быта. Не предупреждая, вырубила свет, сказала в темноте:

— Мне с семи на дежурство. Давай спать!

Василий деликатной ощупью определился в темноте, тоже лег.

Все за всех решила раскладушка. С большим человеческим пониманием она оказалась. После первой же пепеляевской попытки повернуться набок, она вдруг на разные предсмертные голоса заголосила — раздался треск рвущейся парусины, трезвон оборванных пружин и — бац!— Василий вдруг обнаружил себя на полу.

Занятый катастрофой и руинами, он не сразу и услышал: Алина неудержимо хохочет в подушку:— “Ох, ты ж господи! Ох ты ж, боженька мой!..” А потом — через приличное девушке время:

— Так и будешь, что ли, на полу валяться? Иди уж с краешку, горе луковое!

Горе луковое победно ухмыльнулось во мраке и, натурально, полезло.

Проснулся Василий наутро в благолепной санаторной тишине, премного всем довольный. Приятно было сачковать.

Все — на работе. А ты — нет. Тишина… Какие-то тихие, слегка отечески пристукнутые мальчики-сопляки воспитанно ковыряются в помойке возле сараев. Окаменелые бабуси цепенеют в окошках — каждая, намертво прикованная к своему подоконнику. Философический козел стоит, посреди двора застывши — зрит в землю, будто вдохновением пораженный… Никто и никуда тебя не погоняет. Никто и никуда! Счастья — в высоком, чересчур уж научном значении этого слова — может быть, и нет. Но зато есть покой и воля. Есть первобытное разгильдяйство во всех членах тела. Есть чуть слышное, дремотное позвякиванье баклуш, там и сям развешанных на ласковом утреннем сквознячке в предвкушении бития…

…В пиджачном кармане верноподданно ждал своего часа “Блик”. Правда — загадочное дело!— самочувствие у Василия было с этого утра на удивление нормальное. То ли бугаевский “Блик” гнали из какой-нибудь очень уж благородной древесины, то ли климат здесь был лечебный, но факт: жить, товарищи, совсем даже не тошно было, а — наоборот?

Он даже сгоряча подумал: “Может, ну ее к черту?” Но тут же сам себя строго окоротил. “Отгулы есть?”— спросил он.— “Есть. А чем должен заниматься человек в отгульное время, знаешь? Ну, вот… тем и занимайся. И нечего придуряться! А то, что на душе сейчас якобы хорошо, так ты, Василий Степанович, не сомневайся: еще лучше будет!”

И, наскоро сполоснув душу очистителем, Пепеляев с сытым ревизорским видом — руки в брюки, нос в табаке, в глазах строгость — отправился на прогулку.

Заблудиться теперь он не боялся. По какой дороге не идти, он знал,— хочешь-нехочешь, все равно прибредешь к магазину. Это удивительное явление природы Пепеляев наблюдал над собой и в гораздо более, чем Бугаевск, населенных пунктах.