Деревянные башмаки Ганнибала   ::   Браннер Ханс Кристиан

Кое-кто из мелюзги нарочно топал вовсю, передразнивая Ганнибала, и пусть многие девочки совсем не смеялись – увы, не те это были девочки, с которыми привыкли считаться, а Сольвейг и ее подруги смеялись! Я хотел было кивнуть Ганнибалу, но, как дошло до дела, оробел. Да и какая была бы ему от этого польза? Слабые бессильны друг другу помочь. Другое дело, если бы ему кивнул Лайф, но Лайф прошагал мимо, прямой как струнка, и даже не взглянул на Ганнибала.

Зато ему кивнул Мариус. Кивнул подчеркнуто и нарочито. Но это был опасный кивок: не самому Ганнибалу поклонился Мариус, а его деревянным башмакам, все мы это почувствовали. Мариус вынашивал далеко идущие политические замыслы, Ганнибалу же он уготовил в них роль государства-сателлита.

Промаршировав через весь двор взвод за взводом, армия учеников разошлась по классам; из окна в коридоре верхнего этажа я увидел заключительную часть экзекуции. Инспектор Хаммер грозно навис над Ганнибалом, огромным горбатым носом словно пригвоздив его к месту, а тот лишь жался к стене, испуганно переминаясь в своих топорных деревяшках – будто навозный жук под клювом хищной птицы. Может, все же инспектор его простит? Нет, Ганнибалу никогда ничего не прощали: ни обаянием, ни находчивостью он не отличался, – и вот уже инспектор извлек карандаш и журнал в вощеной обертке. Да, сегодня Ганнибалу придется солоно, наверху, в классе, уже вовсю кипят политические страсти, в кругу своих сторонников стоит Лайф, его пышная золотистая грива сияет, будто зажженная свечка, и он возглашает:

– Этот мужлан смеется над нами!

– У нас нет школьной формы! – с другого конца класса осаживает его Мариус. – Каждый волен приходить сюда в чем угодно!

– А вот и нет!

– А вот и да!

– Заткнись!

– Сам заткнись!

Мальчишки ощерились, словно псы перед дракой, а девочки сидят чинно, тихонькие, смирненькие, как домашние кошечки, и смотрят в учебник, точно им ни до чего нет дела. Но вот из коридора опять доносится «бряк-бряк, бряк-бряк» – это гремят по каменным плитам деревянные башмаки Ганнибала, но теперь уже не резво и дробно, как прежде, а вяло, уныло. Ганнибалу незачем теперь спешить.

Он входит в класс, и его встречает тишина, вязкая и густая. Взгляд Сольвейг с затаенным лукавством перескакивает с одного мальчика на другого и замирает на Лайфе, и Лайф тут же подскакивает к Ганнибалу.

– Эй ты, мужик вонючий, – говорит он и толкает Ганнибала плечом так, что тот спотыкается в своих деревянных башмаках и чуть не падает.

Казалось бы, дальше некуда – такого не стерпит ни один уважающий себя мальчишка, но Ганнибал не может позволить себе роскошь самоуважения, и он вновь устремляется к своему месту, торопясь спрятать деревянные башмаки в парту: он должен кончить школу и стать студентом и, значит, ни во что ввязываться не намерен.

Но где уж сателлиту самостоятельно определять свою политику – словом, путь Ганнибалу преградил негодующий Мариус.

– Ганнибал, врежь ему! Он тебя обзывает, а ты терпишь! Свен, Карл! Ступайте сюда!…

И началась потасовка. Сверток с завтраком, пролетев над партами, шлепнулся об доску, раздался хруст разбитой яичной скорлупы; щуплый мальчишка, проворный, как обезьяна, вытер доску и, налетев на Лайфа, мазнул его по лицу грязной тряпкой, и вот он уже прикрывает свое отступление венским стулом – тем самым, на котором обычно сидит учитель, – но Лайф опрокинул стул, послышался громкий треск, и тут же грянул дикий, торжествующий вопль: патриции и плебеи, сцепившись в клубок, покатились по полу. И столь же внезапно все стихло: среди мертвой тишины в дверях возник учитель закона божия, кандидат богословия Сакс, и, поворачиваясь в разные стороны острым носом, стал оглядывать класс.