Дилогия Василия Гроссмана   ::   Солженицын Александр Исаевич

---------------------------------------------

Солженицын Александр И

Дилогия Василия Гроссмана



А. СОЛЖЕНИЦЫН

Дилогия Василия Гроссмана

Из "Литературной коллекции"

Дилогию Гроссмана "За правое дело" и "Жизнь и судьба" я уже отчасти рассматривал, но в серии "Приёмы эпопей"1, то есть в основном по формальным признакам жанра. Там - за рамками осталась собственно содержательная часть Дилогии. Рассматриваю её здесь. Для своего времени первая часть Дилогии значила очень много.

На примере Василия Гроссмана выпукло изобразился тот путь, который столь многие из нас одолевали мучительным ползком в советское время. Путь не только через цепкие тернии внешней цензуры, но и сквозь собственную советскую замутнённость.

Последние романы Гроссмана в их сравнении являют этот удел.

"За правое дело"

В последний сталинский год, 1952, даже в последние месяцы Сталина, напечатан был в "Новом мире" объёмный военный роман Василия Гроссмана "За правое дело"2 - плод работы семи лет (с 1943), на основе обильных корреспондентских впечатлений автора в Сталинграде. (И ещё три года роман буксовал в редакции и дорабатывался.)

Через 40 лет читаешь его с пригнетённым чувством. Понимаешь: ещё жив был Сталин и ничего не изменилось ни в советской жизни, ни в советском сознании. (А от друга Гроссмана, Семёна Липкина, узнаёшь3: и в таком-то виде не хотели печатать, проводили через секретариат СП, и заставили добавить публицистическую хвалебную главу о Сталине, и над Штрумом поставили русского академика Чепыжина.) Однако живые чувства потомков не желают такое помнить: литература - должна быть литература, хоть и через 40 лет, хоть и через 80, напечатано - так напечатано. И при образе Гроссмана, каким он предстаёт сегодня, многие места обидно коробят.

Открываешь - так и посыпало: "Рабочий и крестьянин стали управителями жизни", "впервые в истории России рабочие - хозяева заводов и доменных печей", "партия напутствовала сыновей своих словами правды"; "пусть друзья завидуют ему: он русский коммунист"; и даже прямо из катехизиса: "учение Маркса непобедимо потому, что оно верно"; и "трудовое советское братство", и "наши дети, я думаю, самые лучшие в мире"; "честная кузня трудовой советской демократии", "партия, партия наша дышит, живёт во всём этом". И даже в лучшей сцене - в бою на сталинградском вокзале: "Не сомневайтесь, у нас все в отделении коммунисты".

"Ведомая Сталиным Россия прянула на столетие вперёд" - каналы, новые моря... (Каналы! - знаем, чего они стоили. О том - нельзя сказать? так не надо хоть этих декларативных вставок.) - Чепыжин вставлен так вставлен: несколько подряд газетно-публицистических мёртвых страниц. "Какие кровные душевные связи объединяют науку с жизнью народа" (в СССР как раз наоборот: полное отъединение); "я верю в могучую жизнетворящую силу большевиков"; "вопрос создания коммунистического общества - это залог дальнейшего существования людей на Земле". (Ну, и у Штрума же: "вера в счастливое и свободное будущее его родины"; "силы надо черпать в неразрывной связи с душой народа", - это московский-то физик? бросьте лясы точить.)

А уж Сталин-то, Сталин! Жалкая речь его 3 июля 1941 приведена в романе почти полностью, но для укрепленья её хлипкого хребта - наворочены куски декламации от автора. "В этой убеждённости была вера в силу народной воли". И вот "после сталинской речи Штрум уже не переживал душевного смятения; с могучей простотой Сталин выразил народную веру в правое дело". И 7 ноября "тысячи, что стояли в строю на Красной площади, знали, о чём думал сегодня Сталин". (Как бы не так...) И "люди, вчитываясь в строки его приказов, восклицали: "И я так думал, и я так хочу!"" И по ходу романа многие то и дело всё ссылаются на светило Сталина.