Дитя общины   ::   Нушич Бранислав

Так поступил Ивко, а про Радована Кнежевича говорят, что он шмякнул жену по носу, когда она ему сказала, что у младенца нос в точности такой, как у него; Спаса же Видкович, рассказывают, колотил свою жену кулаками по спине, хотя она ему не говорила, что у них с младенцем есть сходство со спины, а лишь намекнула, что у младенца губы похожи на мужнины.

Мало-помалу бабы перессорились и между собой: «Это ты мне сказала!» А та ей: «Нет, это ты мне сказала…» И пошли ругаться, плеваться да за косы друг дружку хватать.

И началось в селе сплошное безобразие. Если бы одни бабы ругались, это еще полбеды, мужики все перессорились.

Первыми, говорят, поссорились староста и писарь. Сразу после того разговора, когда Радое Убогий сказал писарю, что староста во время церковной службы был у Аники, писарь упрекнул старосту:

— Что же ты, староста, делаешь?

— А что такое?

— Вместо того чтоб в церковь идти, ты к Анике… Смотри, сраму не оберешься. Не дай бог, уездный начальник прознает, ведь чем чиновник важнее, тем он лучше слышит.

— Что ты мне такое говоришь! — притворно возмутился староста.

— А то, что слышишь! — ответствовал писарь.

Этот разговор у них был давно, а теперь, когда все выплыло наружу, они схватились не на шутку.

— Говорил я тебе, староста, что в свое время это себя окажет.

— Что окажет? — удивился староста.

— Безобразие твое! — сказал писарь.

— Нету тут никакого безобразия! Я эту Анику, можно сказать, знать не знаю. Покойного Алемпия помню, сажал его в кутузку раза два-три, а о ней понятия не имею.

— Рассказывай кому другому! Ты мне глаза не замазывай. Я твои делишки знаю.

— А я твои! — заорал староста.

— Ну, коли знаешь, — вспылил писарь, — то вот мы ими и займемся, ты моими делишками, я — твоими, а там что бог даст!

После этого староста с писарем совсем перестали разговаривать, будто и знакомы никогда не были.

Поссорился староста и с лавочником Йовой. Спрашивает он его как-то:

— Ты Анике в долг товары давал?

— Давал, — отвечает Йова.

— А в книгу ее долг записывал?

— Нет, — говорит Йова.

— Еще бы! Ты ей долг в другое место записывал, куда порядочному торговцу записывать долги не положено. Полюбуйся теперь, что из твоей записи родилось. Ступай за своим ребенком!

— А при чем тут я? — возмущается лавочник.

— А кто же еще? Сам признаешься, что давал ей так… в долг!…

— Давал, но я это… Просто у меня доброе сердце.

— Раз у тебя доброе сердце — вот и бери ребенка. Твой он!

— Знаешь что, староста, — не вытерпел и лавочник, — если на то пошло, отец ребенка известен. Твоя власть посильнее моего кредита.

— Чтоб я больше этого не слышал! — взорвался староста.

— И не услышишь, я это уездному начальнику на следствии скажу! — кричал лавочник. Староста не остался в долгу и выругал его словами, какими, по известному национальному обычаю, начальство обкладывает граждан.

С того времени лавочник со старостой не то что не разговаривали, не здоровались даже. Прослышав об этом, батюшка стал на сторону старосты и тоже поссорился с лавочником, а днем позже вспыхнула ссора между попом и старостой. И ссора эта была весьма нешуточная.

Пришел староста к батюшке и начал разговор спокойно, по-дружески:

— Пришел я к тебе, батюшка, посоветоваться: как быть с этим?

— С чем?

— С безобразием, что творится в селе.

— А какое мне до этого дело? Эта забота не моя, а твоя. Пусть у каждого голова за себя болит!

— Как это? — рассвирепел староста.

— Да так, брат, это дело общины. Если б, скажем, колокол упал с колокольни, тогда другой разговор, а раз дитя завелось в общине, пусть община и ломает себе голову, что с ним делать.

— Оно, конечно, верно… ничего не скажешь, — лукаво согласился староста, — но только вроде бы и церковь была в этом замешана.