Дядюшка Петрос и проблема Гольдбаха   ::   Доксиадис Апостолос

Он побледнел, глаза покраснели от бессонницы, брови сошлись в напряжении мысли. И он был небрит – впервые на моей памяти. Глаза его смотрели все так же отсутствующе, рассеянно. Я даже не был уверен, что он меня узнал.

– Дядя, ради Бога, открой дверь любимейшему из племянников, – сказал я с дурацкой улыбкой.

Он исчез, потом дверь чуть приоткрылась. Он стоял, загораживая мне дорогу, одетый в пижамные штаны и мятую куртку, и явно не желал, чтобы я вошел.

– Дядя, что случилось? – спросил я. – Я за тебя беспокоился.

– А чего беспокоиться? – ответил он, пытаясь говорить нормальным тоном. – Все в порядке.

– Ты уверен?

– Конечно, уверен.

И тут он резким жестом поманил меня ближе. Быстро и тревожно оглянувшись, он шепнул, чуть не касаясь губами моего уха:

– Я снова их видел.

Я не понял:

– Кого ты видел?

– Этих девушек! Близнецов, число 2 100 !

Я вспомнил этот странный образ его снов.

– Ну, – сказал я, стараясь говорить небрежно, – раз ты снова занялся математикой, у тебя снова математические сны. Ничего нет странного.

Я хотел втянуть его в разговор, чтобы (не только метафорически, но и буквально) просунуть ногу в дверь. Надо было понять, насколько серьезно его состояние.

– Так что же случилось, дядя? – спросил я, изображая повышенный интерес. – Они с тобой говорили?

– Да, – ответил он, – они дали мне…

Голос его пресекся, будто он испугался, что сказал слишком много.

– Что дали? – спросил я. – Ключ к решению? Им снова овладела подозрительность.

– Ты никому не говори, – велел он строго.

– Могила, – пообещал я.

Он начал закрывать дверь. Убедившись, что дело серьезно и что настало время для аварийных действий, я схватился за ручку и навалился на дверь. Ощутив мое сопротивление, он напрягся, заскрипел зубами, пытаясь не впустить меня, лицо его исказилось гримасой отчаяния. Испугавшись, что это усилие может быть для него опасным (ему же было почти восемьдесят), я перестал напирать и попытался сделать последнюю попытку его урезонить.

Из всех возможных глупостей, которые можно было сказать, я выбрал вот такую:

– Дядя, вспомни Курта Гёделя! Вспомни теорему о неполноте – проблема Гольдбаха неразрешима!

Тут же отчаяние на его лице сменилось гневом.

– На… Курта Гёделя, – рявкнул он, – вместе с его теоремой о неполноте!

С неожиданной силой он надавил на дверь, опрокидывая мое сопротивление, и захлопнул ее у меня перед носом.

Я звонил в звонок, колотил в дверь кулаком, орал. Пробовал угрожать, убеждать, умолять – ничего не помогало. Когда хлынул бешеный октябрьский ливень, я понадеялся, что дядя Петрос, как бы он ни был безумен, впустит меня хотя бы из милосердия. Но он не впустил. Я уехал, промокший до нитки и донельзя обеспокоенный.

Из Экали я направился прямо к нашему семейному врачу и объяснил ему ситуацию. Не исключая полностью серьезного душевного расстройства (возможно, вызванного моим непрошеным вмешательством в механизм защиты больного), врач предложил в качестве наиболее вероятных причин изменения дядиного поведения несколько органических нарушений. Мы решили на следующее утро первым делом направиться к дяде, войти, если необходимо, силой и подвергнуть дядю Петроса тщательному медицинскому обследованию.

В эту ночь я не мог заснуть. Дождь зарядил сильнее, и в два часа ночи я сидел у себя дома, сгорбившись над шахматной доской – как наверняка много раз сиживал дядя Петрос в свои бесчисленные бессонные ночи, – просматривая партию последнего матча на первенство мира. Но я все время отвлекался и никак не мог сосредоточиться.

Услышав звонок, я уже знал, что это он, хотя он никогда мне не звонил сам.

Я прыгнул к телефону, снял трубку.

– Это ты, племянник? – Дядя был явно чем-то сильно взволнован.

– Конечно, я, дядя Петрос.