Донесённое от обиженных   ::   Гергенрёдер Игорь

У открытых ворот верховой осадил лошадь, и она, всхрапнув, вошла шагом, роняя клочья пены и распалённо вздымая бока. Наездник соскочил с седла на утоптанный осклизлый снег — хорунжий узнал Кокшарова-подростка.

— У нас в станице — войско с города!

Офицер не первый день ожидал подобной вести, уговаривал казаков: откликнемся на призыв Дутова! Все, кто способен носить оружие, к нему! Будет у него армия — будет и надежда отстоять край.

Хорунжий поспешил со Славкой Кокшаровым к станичному атаману: тот приказал ударить в колокол. Старообрядческая церковь, каменная, с узкими окнами, казалась под голубым, будто свежевымытым небом, выше, чем была на самом деле. Гонимые ветром молочные облачка на миг прятали солнце: золото креста дробилось, а ребро колокольни, когда слетала тень, взблескивало, точно вытесанное из сахара. Народ теснился, заняв всю площадь перед церковью. На стариках, на казаках средних лет — не шубы сплошь, на кое-ком, по весеннему времени, — дублёные поддёвки, стянутые на спине сборкой. Те, кто помоложе, вчерашние фронтовики, — в долгополых шинелях с разрезом до пояса. Стоит беспокойный прерывисто-мятущийся гул.

Принесли табурет. На него встал хорунжий в чёрном полушубке, при шашке с серебряным эфесом в сверкающих эмалью ножнах.

— Наша законная власть — атаман Александр Ильич Дутов! Он объявил права казаков неприкосновенными. А кто против — то не власть, а беззаконие! то — самозванцы, захватчики...

Станичники постарше поддержали: сделать, мол, так, чтобы красные ужрались под завязку чужим хлебом и салом! и каждому уделить земли — по его росту. Над площадью понеслись крики:

— Даже этого не давать! В прорубь их!

К оратору упорно проталкивался казак лет тридцати, потребовал слова. Вспрыгнув на табурет, потряс кулаками:

— Две зимы я не знал домашнего печного тепла, а знал ужас и мерзость окоп! Моего друга Карпуху германский снаряд ахнул — аж кишки и всё, что внутри человека, повисло на остатке осины. Кто упас меня от такой же участи? Большевики! Они дали замиренье. И чтобы я пошёл на них?! Чтобы, коли их побьют, офицеры опять послали меня под германские пушки?!

Из толпы выметнулось:

— Чистая правда!

— И трижды истина-а!

Израненный на войне Спиря Халин крикнул хорунжему:

— Вы всё толкуете про закон и порядок. А на ком извеку закон и порядок стояли? На царе. Дак царь отрёкся!

Молодёжь отозвалась слитным восторженным рёвом. Старшие не знали, что сказать, сняв шапки, крестились двуперстием. Сход лихорадило.

Подобное смущение умов отнюдь не являлось редкостью. В первые после Октября месяцы люди ещё не осознали всей серьёзности желания коммунистов — сделать из народа серую скотинку. Заводчики и фабриканты пока числились хозяевами своей собственности, магазины и рестораны приносили не одни хлопоты, но и доходец их владельцам. Славой красных было беспроигрышное: “Штыки в землю и — по домам!”

* * *



Из Ветлянской прискакали двое ребят: красные ходят-де по домам, берут станичников под арест... что последовало затем, ребята не знали, умчавшись до расстрела арестованных.

На сообщение фронтовики Изобильной отвечали:

— Кто за собой знает грех — пусть скроется. А за кого-то чужую и свою кровь проливать — надоело!

Снова на табурет поднялся хорунжий, сорвал с себя папаху — густые, чёрные с сединой волосы распались на две половины.

— Завтра здесь встанут коммунисты — и с той минуты никто из вас не только своему двору, но и своей голове не будет хозяин...

После его речи опять ожесточился спор. Словно бурлил расплавленный металл. Затем он застыл. Станица приняла решение...

Хорунжий схватчиво расспрашивал ветлянских ребят об отряде. К сумеркам, оседлав буланого жеребца, выехал во главе разведки к Ветлянской.