Дурень   ::   Бакланов Григорий

Хозяйка было туда-сюда, хотела судиться, но пришли к ней двое: "А домишко-то у вас, глядим, деревянный. Дерево, оно хорошо-о горит…". И она не стала мужа волновать, пожаловалась Семену: там у нее вишни росли. И Семен, закончив работу, взял с нее меньше, чем заранее в уме распланировал. У него не первый раз так: либо ему не доплатят при расчете, либо размечтается, а потом – сколько дадите.

На зиму, по совету этой профессорши, пустила его в кухню вдова знаменитого в прежние времена человека. Дом от него заперла, ванной сказала не пользоваться, мол, газовую колонку пережжет, пожару еще наделает, раковина на кухне есть. Он не обижался: мало ли, чужой человек полезет в ванную, еще заразу какую-нибудь занесет. Это у кого все есть, те обижаются, а у кого нет ничего – необидчивы. Он и за то был благодарен, что пустили дачу сторожить, а на жизнь себе заработает, ему и немного надо. Об одном жалел: телефон от него заперли. Звонить ему было некуда и некому, но все ж таки – телефон.

Зима в том году стояла снежная. И все подсыпало и подсыпало. Как закружит метель, к утру ни с крыльца соступить, снегу по колено, ни машину из гаража выкатить.

Семен обзавелся большой дюралевой лопатой, вначале сам ходил, предлагал дорожки расчистить, потом от просителей отбою не стало, уже и по отчеству обращаются:

Семен Палыч, Семен Палыч… Вообще-то он по отцу – Петрович, да ладно… Еще горят фонари, тьма, как ночью, а Семен уже скребет лопатой. И вечером, когда возвращается, горят по улице фонари, как будто дня и не было. Возвращался весь мокрый, как мышь, волосы под шапкой мокрые, слиплись.

Первой, что у него деньги завелись, догадалась Нюрка, которая к обидчикам профессора ходила полы мыть:

– Тебе, может, чего постирать? Да вот у тебя и машина стиральная стоит.

– Не трог!

– А чего она?

– Негодящая.

– А ну я погляжу…

– Не трог! – прикрикнул на нее Семен.

Машина, и правда, была старая, даже краска на ней облупилась, такую и задарма никто себе не возьмет. Хозяйка строго-настрого предупредила, чтоб он не вздумал ее включать: у нее мотор перегорел, не дай бог – замыкание. И Семен сообразил: в нее-то под тряпки и стал прятать деньги. Без денег плохо, а и с ними – морока.

Думал, думал, куда бы их запихнуть понадежней, под пол лазал, извозился весь, пригреб, пригреб землей пакетик целлофановый, сверху половинкой кирпича придавил, а снова полез туда, добавить заработанное, мыши объели. И ведь не жрут они целлофан! Обгрызли. Вот тогда-то и догадался прятать деньги в стиральную машину, сюда уж точно никто не полезет.

Забрала Нюрка его барахлишко с собой, принесла все выглаженное. И впервые на кухне его холостяцкой запахло едой: Нюрка в большой кастрюле сварила борщ. А какие борщи варила мать! Настоящие, украинские, ложка стоит в нем. Да еще с чесноком, со сметаной. Он и в лагерях ничто так не вспоминал, как эти борщи: вспомнит, вспомнит, да и заснет голодный. Откуда Нюрке уметь, что она сама в жизни видела хорошего? Две тарелки съел от души, а то все чаек да чаек, да в сухомятку чего-нибудь пожует наспех, утерся полотенцем, и лицо, и шею:

– Насыпь еще.

Это мать так говорила бывало: "Борща насыпать?".

В тот вечер Нюрка домой не пошла: три километра идти, темно, да и метель поднялась кстати. И постепенно начал он привыкать, уже и мысли сами собой одолевать стали: все ж таки комната у нее есть, хоть в общей квартире на три семьи, но – своя. А мысль, как вошь, заведется – не выведешь.

Но тут Нюрку прогнали с позором да с криками: хозяйка, к которой она ходила полы мыть, застала ее со своим мужиком, с тем самым увечным, которого год целый в коляске возили, пока на ноги встал. А вот поди ж ты…

В детстве Семен видел сны, даже летал во сне, это он помнит. А в лагерях ночи короткие, только лег – "Па-дъем!".