Евангелие от Фомы   ::   Наживин Иван

Не было ничего чудесного, не было никакого искажения правды, но точно так же не было в этих печальных строках ни этих словечек Иешуа необыкновенных, которые всегда так брали за душу, ни всего того, что составляло его удивительное обаяние.

И опять долго думали.

— Что же ты мне ничего о моем рукописании не скажешь? — спросил, наконец, Фома.

— Не знаю я, Фома, что сказать тебе… — задумчиво отвечал горбун и, вдруг просияв глазами, он потянулся к Фоме, положил ему на колено свои бледные, длинные пальцы и тихо, с робкой просьбой, проговорил: — Лучше всего… сожги это, Фома!.. Зачем? Один напишет одно, другой другое, третий третье — свара пойдет, в блевотине всякой волочить его будут… А так, может, все и забудется потихоньку… А? — робко, просительно заключил он.

Фома долго, ласково смотрел в его удивительные глаза…

— А ведь и мне как-то нелюбо все это было… — сказал он. — В самом деле, лучше сжечь… — раздумчиво проговорил он. — В самом деле, может, все поуспокоится и забудут… Да, ты прав, друг!.. — решительно заключил он, встал и раздул на очаге уже потухавший огонек. — Ты прав… — еще раз повторил он, отворачивая сморщившееся лицо от дыма. — Что его, в самом деле, тревожить? При жизни довольно помучили — пусть хоть в могиле покой найдет, бедный…

И он взял исписанные им папирусы и стал, не торопясь, один за другим класть их в едва видный при солнечном свете огонь. Папирусы свертывались, извивались, желтели, чернели, прорывались и рассыпались серым, легким прахом…

На прекрасных глазах горбуна стояли слезы…

Отвернулся и Фома…



LIII

И еще прошло некоторое время…

Сказка медленно ширилась и росла. Ученики и родственники Иешуа примкнули к движению. В стороне от всего остались только Мириам магдальская, Мириам вифанская, — они всячески избегали встреч до сих пор — горбун с матерью, Фома да маленькая Сарра, семье которой Манасия выхлопотал у Никодима старый домик под пальмами и немного земли… Никодим сразу даром отдал его: эта лачуга была совсем не нужна ему…

После ужасной гибели рабби Иешуа Манасия надеялся было, что Мириам, поплакав, утешится и пойдет за ним, хотя бы только для того, чтобы не быть одинокой. Но его надежды быстро рушились. Он не отходил от нее, но она точно не видела и не слышала его, как не видела и не слышала ничего и никого. Своими огромными, ожидающими, настороженными глазами она смотрела куда-то поверх жизни. Она ждала того. Вот скоро он, по слову его, явится к ней опять и в сладчайшей истоме — жизни или смерти, все равно, — она падет к его ногам, и все будет ясно, хорошо и разрешено навсегда… И никакие усилия Манасии не могли даже на мгновение оторвать ее от ее грезы…

Манасия в полном отчаянии бросил дом отчий и все богатства свои и ушел в оазис Энгадди, к ессеям… И часто долгие часы проводил он в тихой беседе с добрым Исмаилом, — старец еще более побелел, был весь точно прозрачный и всему тихо радовался… — который очень ценил и светлую голову молодого садукея, и его горячее сердце.

…За стройными, кружевными пальмами, за далекими горами чуть засветилась зорька. У пруда, в олеандрах, соловьи тихо, сонно пробовали голоса… На циновке, скрестив ноги, сидел старенький Исмаил и скорбный, надломленный Манасия. И долго они молчали, слушая свои души…

— Он забыл одну важную истину… — тихо сказал Исмаил. — Мир подобен школе, в которой учатся дети: пять мальчиков в школе очень способны и сразу схватывают мысль учителя, десять довольно способны и подтягиваются, а восемьдесят пять это посредственность, которая очень затрудняет и учителя, и способных. Но даже из простого милосердия пренебрегать ими нельзя.