Факультет патологии   ::   Минчин Александр

Она озирается:

— Ты второй раз удивил меня.

— Ты так хотела.

— Я не знала, что мои слова так важны для тебя…

— Ты очень многого не знаешь, но ты очень много значишь для меня… и каждое твое слово.

— Спасибо… — обрывается ее дыхание.

— Я не показывал это никогда, старался, но думаю, что ты все понимала: как ты меня назвала?..

— Взрослеющий мальчик. — Мягкая улыбка окрашивает ее глаза.

Моя голова задумывается.

Зураб все подает сам, ничего не спрашивая: бутылку «Твиши», ее любимого вина, зелень, капусту по-гурийски, сыры, маслины, хачапури, сулугуни, лобио, сацибели, еще что-то.

— Что жарить будем, дорогой?

— Ничего, Зураб, пожалуйста.

Он исчезает, как скрывается. Кажется, что больше никого нигде нет, тишина, во всем мире. Мы поднимаем бокалы налитого вина.

— За тебя, моя хорошая.

— За тебя, мой милый.

— За тебя, моя Наташа.

— За тебя, мой любимый… Мы целуемся.

И весь вечер мы просидели, глядя друг другу в глаза, почти молча. Зураб только появлялся каждый час, ждал моего взгляда и исчезал безмолвно. Потому что ничего не было надо. Потом я слышал, как кому-то в дверь он отвечал, не открывая, что закрыты до десяти часов и чей это приказ, — тишина гулко разносила эхо в пустом полумраке зала.

Я все слышал. Зачем я это слушал? Она, по-моему, не слышала ничего. Ни на что не обращая внимания. И уронив свой взгляд в мои глаза.

Потом, все-таки не выдержав, принес сациви, сказав, что это не горячее, а холодное, и уговорил попробовать, его собственного приготовления.

Она что-то надкусила, я пригубил вино. И мы опять смотрели в глаза друг другу: нам больше ничего не было нужно. А потом мы танцевали, без музыки, не двигаясь, это был странный танец, и целовались без слов.

Она берет свою сумку, я щедро рассчитываюсь с Зурабом, у меня еще куча денег, нерастраченная. Зная мою привычку, она отворачивается, это трогает.

— Это был удивительный вечер, — говорит она, касаясь. — У меня никогда такого не было, благодарю тебя.

— Это я… обожествляю тебя.

Наши губы сливаются, как навсегда. А я хотел — чтобы была удивительная ночь.

Уезжаем мы в десять часов, когда все начинают съезжаться.

Потом была ночь, которой лучше бы не было. (Я только боялся, что с меня сейчас все польется — хлынет из глаз, и я не выдержу, начав уговаривать ее, зная, что она сделает всё для меня. Не уезжай! не уезжай!! не уезжай!!! Но это было бы нечестно, этим пользоваться, у меня было преимущество… Пускай решает сама. О чем я думаю?! о какой дикости и глупости? Ненормальный я!..

И вот я провожаю ее, сейчас, сегодня, больше не будет завтра. Никогда.

Я молчу, отвернувшись дико в сторону, чтобы она не видела моих глаз, моего лица, странного выражения.

Она смотрит сверху на меня, уже из окна:

— Я не знаю: вернусь ли я. Сашенька, пойми меня. Он одинок, я нужна ему, вся его жизнь, я что-то… ему должна, он как-то спас меня. И я не знаю, вернусь ли я.

А я-то до последнего мгновения надеялся. (До сейчасного…)

И вдруг я поворачиваюсь к ней:

— Уезжай, я тебя ненавижу, никогда не возвращайся, никому не надо!!!

Поезд трогается в это же мгновение, она машет мне рукой, впервые — слезы на ее лице, они не трогают меня.

— Скажи мне что-то, только не это, последнее, я прошу, умоляю тебя, пожалуйста!

— Я ненавижу тебя!..

Все набирает ход, я больше не смотрю на уплывающее окно проклятого поезда.

Я отворачиваюсь и иду, прочь, с Киевского вокзала, который отныне будет ее вокзалом. Ничего не соображая и не замечая никого. Потом переезжаю домой, такой опустошенный, такой одинокий, такой ничтожный и совсем пустой.

Я плачу два дня и три ночи, в ванне, не выходя.

Дома папа поет:

Утомленное море нежно с солнцем прощалось.

А при чем здесь мой папа? Это не его вина, что он родил меня. Такого. — Конец.

2 авг. — 22 авг. 1979 г.