Фашист пролетел   ::   Юрьенен Сергей

Не слышал? Съезду писателей, против цензуры. Мы тоже туда, а это, между прочим, мама, заслуженный врач. Но потом дальше, к сожалению...

- Куда?

- Когда сверху ломят десять лет за анекдот, а снизу начинают праздновать рождение Адольфа Алоизовича, не спрашивай, куда. Откуда!

- Лёва.

- Да, мама! Лёва девятнадцать лет молчит.

- Так помолчи еще немного!

* * *

Дома оставлять нельзя. Хранить в общаге невозможно. Далеко за городом он разводит на холме костер. Вокруг ни души. Сначала глянцевые фото. Потом бумаги. С опаленным лицом читает, и в огонь.

Всеочищающий!

Последними летят страницы о первых проблесках - еще город Ленинград, еще никто не умер, даже Сталин...

Спасибо

- Артиста! - кричат они. - Артиста!

Сдерживая меня, мама открывает яркую щель: "Плохо просите, товарищи!"

Они начинают бить в ладоши:

- Ар-тис-та! Ар-тис-та!

Свет распахивается. Мне поддают сзади: "Вперед!"

Я вылетаю на паркет, сгибаю пальцы ног в сандаликах и торможу. Бабушка восклицает: "Наш ты ангелок!" Требуя тишины, я поднимаю руки. В правой у меня вуаль, я чувствую себя неотразимым. Взмахиваю тканью. Сумев не врезаться в буфет, я круто разворачиваю и - вуаль натягивает ветер - несусь навстречу отражению в огромном зеркале шкафа. Наглаженные черные штанишки на лямках. Рубашка с алым бантом. Едва не врезавшись в себя, я торможу и вхожу в пируэт. Согнувши ногу, устремившись ввысь, вращаюсь на пуанте и вдруг замираю с выбросом руки: "Спасибо Ленину!" И весь направо: "Спасибо, Сталину!" И простирая к застолью руки: "За счастливое детство наше!"

Аплодисменты утихают, я требую тишины, но Гусаров командует: "Вольно!" потом: "Разойтись!", потом, сверкая плетеным золотом погон, встает, большой и сильный, и усатый, с хрустально-радужным бокалом водки, и все, включая дедушку, спешат подняться, потому что знают, за Кого он будет, первый тост, а мама выставляет меня за дверь, нежно толкая пядью пальцев в лоб и тьму кромешную:

- Иди теперь, играй!

* * *

Глотая слезы, он плетется к самолету. За спиной такой крик, что подошвы прирастают к бетону. Алёна перемахивает через ограду. Милиционер отстает, с досадой машет рукой. Перевалив через чугун, мама пытается догнать.

- Возьми меня с собой! - Она обливается черными слезами, и просит "Христом-Богом", и лепечет что-то неожиданное, неожиданно-древнее, особенно под дюралевым брюхом "ТУ-124", куда уходят с трапа пассажиры, и глаза красны от туши и прощальной ночи.

- Девонька, - отдирает мама, - не губи себя. Ты его не знаешь, это гений, развратник, бессребренник. Кандидат за колючую проволоку. Возомнил о себе. Я во всем виновата, я! Что в ПТУ не отдала, а доучила до аттестата зрелости. Натворит теперь делов. Брось его, забудь, он мужем тебе не будет, на панель заставит пойти, будет членам подставлять, чтобы напечатали, фанатик он, на все способен ради славы, он и мне-то сыном не был, злоумышлял с трех лет...

- Продай! Убей! Но только увези!

Стюардессы таращат глаза.

- Дай ему кончить, от нас никуда не уйдет. Пять лет всего, что это рядом с вечностью любви? Судьбой вам послано как испытание, а я тебя тем временем всему научу, как под контролем его держать, обстирывать-обглаживать, как имитировать оргазм... - Подмигивает яростно, чтоб отрывал от груди, чтоб вырывал из сердца, и улетал отсюда поскорей, неся уже тотальный абсурд: вот ты бутылку из-под молока, что вы распили ночью, горячей водой, я обратила, а чтобы начисто, надо холодной, тогда и очередь, и приемщица тары, общество в целом будет уважать, идем отсюда, девонька, пусть убирается в клоаку, в котел свой инфернальный, в бурлящие миазмы космополитизма, туда и дорога ему, в Москву, в Париж, в Америку...