Где пляшут и поют   ::   Эппель Асар

Лицо девушки было обомлевшим и никаким. "От самого Загорска едут" решил я. Парень вдруг уронил голову ей на плечо и замер... Точь-в-точь как я на пригорке... А если шесть фотокарточек за двушник? С лопаткой же тоже можно снимать! - почему-то засоображал я...

Впереди у меня было все. Божья коровка станет завтра на сатинированной бумаге ползти по ее груди... А она... она безо всего сниматься!.. На Домниковке ихней, наверно, света мало... Может не получиться... А если при полной диафрагме?.. Да я софит куплю, вот что! Заработаю! Только надо за двушник шесть карточек... И в каюте по каналу Москва-Волга...

На Каланчевке было сумеречно. Тридцать девятого ждала куча народу. Вдалеке чернелась дыра Домниковки. "В материну с отчимом постель ложиться будем" - поправляя на плече фотоаппарат, верил и не верил я.

Зазвенел трамвай. Его облепили. У меня был свой способ повиснуть. И хотя давка была уж совсем, я, убрав руку с ФЭДа, кого-то оттеснил ею, а левой схватился за поручень.

Внезапно тяжесть аппарата на плече прекратилась. "Съехал!" - подумал я, отпустил поручень и вывалился из висящего народа. На локте ничего не было. "У меня аппарат упал! Стойте!" - стал кричать я и кинулся останавливать трамвай. "Пустите! Расступитесь!" Под ногами ничего не было. "Помыли у тебя его, пацан" - сказал кто-то негромким голосом свидетеля. Трамвай стоял. Я взывал к висящим. Сочувственно на меня никто не глядел. "Поехали, чего стоим! - заорали голоса. - Хавальник пусть не разевает!"

Я остался ходить по опустевшему месту. Обошел площадь. То и дело бросался к какому-нибудь темневшему мусору. Зажглись фонари. Асфальт был повсюду пуст.

Дома со мной случился припадок, и я катался по полу. Перепуганная мать не сказала ни слова. До меня постепенно доходило, что всему конец. Нету больше у меня ФЭДа... нету! Но пленка хоть... да я же не вынул ее!.. на косогоре что ли было вынимать? в тамбуре что ли?.. Не будет фотографий!.. Не будет денег! Хоть с божьей коровкой щелкнул... Нет! Нет! Это на той же пленке... Нет! Я захлебывался. Я выл по-собачьи... Чем теперь ее безо всего снимать? Кто мне новый купит?.. До сорок второй тысячи же...

Я катался и рычал... "Ишь, зарабатывает... совсем мальчик, а уже богатый!" - шептала бы она, а я поясок ее халатика - раз!.. Я выл и кусал пальцы...

Поскольку наша московская улица была из приземистых деревянных домов (а я всю ночь бился и выл), кто хотел, подходил к окнам и в щель сбоку занавески злорадно наблюдал, как я захлебываюсь в своем ничтожестве и банкротстве...

Назавтра я поплелся к Кольке Погодину. Он был вор. Даже рецидивист. Зачем пошел - узнать хоть что-то или просить заступиться? - непонятно. Наверно, ради какой-то бессмысленной жалкой надежды.

Он, весь синий от наколок, сидел на крыльце и кидался сухими корками в куриц. На погодинском локте становилась при этом видна искусно наколотая паутина. Тоже синяя.

- Бритовкой писанули, - сказал он лениво. - Сперва, конечно, давку заделали. Это с Домниковки штопарилы. До сорок второй тыщи говоришь? А хоть до какой. Они его уже пропили...

- Где?..

- А где пляшут и поют.

- С пленкой прямо... да?..

- Мотал бы ты, отсюдова, сучонок. Надоел не знаю как! - Он метнул последнюю корку. - Как фотографировать - их нету, а как чего у кого пизданут, сразу - Коля, Коля...