И вся моя чудесная родня   ::   Антов Ясен

Вообще, он олицетворял тот тип флегматичных и непригодных к жизни людей, которых на дух не выносил его покойный отец, да что тут поделаешь. Я предоставил Августу мансарду в своем доме, так как он наотрез отказался жить вместе с нами — не хотел быть помехой. Август заявил, что форма потолка чудесная и кушетка тоже восхитительная. «Благодарю тебя, кузен, — сказал он, кладя руку на сердце, — ты просто осчастливил меня». Затем он застенчиво попросил у меня разрешения повесить в мансарде одну акварель, которая будет чудесно смотреться в этом оберлихте. «Что, что? — вскричал я. — Что ты собираешься принести?» «Акварель, кузен, — сказал Август. — Ты же не рассердишься за это?»

И посмотрел на меня умоляющим взглядом.

Я махнул рукой, в конце концов ему тут жить, а я всего лишь пообещал родным подыскать Августу жилье и работу.

То, что он называл акварелью, на что взирал с таким умилением и о чем говорил с дрожью в голосе, то, что должно было чудесно смотреться в этом оберлихте, то есть свете, падающем с потолка, и могло вызвать мой гнев, оказалось куском картона, обильно намазанного фиолетово-синей краской. В центре композиции в тонкой паутине цвета резеды просматривалось нечто, похожее на солнце, если допустить, что солнце бывает зеленым.

Здесь следует пояснить: я не имею ничего против различий во вкусах. Пусть кому-то нравится зеленый лист, кому-то дождливый день или мрачное солнце. Все эти вещи имеют для кого-то свою ценность, и не стоит пожимать плечами или высокомерно усмехаться, если кто-то мечтательно уставится на солнце или на листочек. Потому что именно эти листья, солнце или дождевые капли делают счастливыми не только отдельных людей, но и весь мир, вместе взятый. Как бы мы жили, если бы не было восхода и заката солнца, севера и юга, лета и зимы, и все текло равномерно и одинаково, если бы не было различий и перемен, если бы люди не умирали, раз уж они рождаются на этот свет, если бы часы все время показывали полдень или полночь, если бы деревья были все время зелеными, а небо пронзительно синим? Было бы страшно, было бы холодно и мертво, но это уже другой вопрос. Здесь я просто хочу отметить, что не имел ничего против акварели Августа — раз она ему нравится, пусть себе тешится ею.

Но не люблю, когда меня принимают за дурака.

Август увешал стены мансарды старыми театральными афишами, оставив лишь одну в первозданном виде — небеленой, заявив, что у нее потрясающая фактура. И на нее повесил акварель. Застлал кушетку обычной мешковиной и раздобыл где-то старинный граммофон. Создав сей неповторимый интерьер, он уединился в чердачной тиши, возможно, непрестанно созерцая акварель: ах, как прелестно выглядит она под оберлихтом чердака! А может быть, днем наблюдал за медленным движением облаков, по ночам же — за холодным мерцанием звезд, не знаю. Я не наведывался к нему, не стучал в его дверь, ведь он же молод, зачем постоянно досаждать ему своими визитами, Я просто оставлял ему записки и просил заглянуть по тому или иному поводу. Он' учтиво откликался, обычно отклонял приглашения пообедать или поужинать вместе, сдержанно благодарил за сообщения о том, что я подыскал ему работу сборщика платы за электроэнергию или учетчика на телефонной станции, и столь же учтиво отказывался и от этих вакансий. «Видишь ли, кузен, — говорил он мне, — в настоящее время я не намерен совать свою голову меж шестеренок госаппарата, совершенно другие вещи занимают мой дух. Ты меня, конечно, извини, но право, не стоило беспокоиться». И он удалялся, вероятно, для того, чтобы в одиночестве упиваться астральным миром акварели, удалялся бесшумно, просто исчезал, точно его плоть растворялась в небытии чердачного помещения.