Как доктор Иов Пауперзум принес своей дочери красные розы   ::   Майринк Густав

Постепенно доктор Пауперзум убедился, к величайшему своему удивлению, что сидел обернувшись спиной к комнате и все, виденное им, было лишь отражением в большом стенном зеркале, откуда на него теперь задумчиво глядело его собственное лицо. – Щеголь был еще тут, он действительно пожирал лососину – конечно, с ножа, – но сидел не тут за столом, а напротив в углу.

«Каким образом я собственно попал в кафе „Стефания“?» – спросил себя ученый.

Он не мог толком прийти в себя.

Но наконец медленно сообразил – все происходит от вечного голодания, в особенности, когда видишь, как другие едят лососину и пьют вино.

«Мое „я“ временно раздвоилось. Это старая, вполне понятная история: в подобных случаях мы являемся одновременно зрителями в театре и актерами на сцене.

Роли, играемые нами, составляются из некогда прочитанного нами, слышанного и втайне ожидаемого! Да, да, надежда – это жестокий поэт! Мы воображаем разговоры, будто бы слышимые нами, меняем выражение лица до тех пор, пока внешний мир не станет просвечивать и окружающая нас обстановка не выльется в иные, обманчивые формы. Даже фразы, складывающиеся в нашем мозгу, звучат совершенно иначе, чем прежде; все окутано пояснениями и примечаниями, словно в какой-нибудь новелле. Удивительная вещь – это наше „я“! Иногда оно распадается, словно развязанная пачка прутьев…и тут снова доктор Пауперзум поймал себя на том, что губы его бормотали: „каким образом я собственно попал в кафе "Стефания“»? Вдруг ликующий крик заглушил в его душе все думы: "Ведь я выиграл в шахматы целую марку. Целую марку! Теперь все будет отлично; мое дитя снова выздоровеет. Скорее бутылку красного вина, молока и…

В диком возбуждении он стал рыться в карманах – вдруг его взгляд упал на траур, нашитый на рукаве и разом перед ним встала голая, ужасная правда: ведь дочь его умерла вчера ночью! Он схватился обеими руками за виски – да, у… мер… ла. Теперь он знал, каким образом попал в кафе – с кладбища, после похорон. Они ее похоронили днем. Поспешно, безучастно, с досадой – потому что шел дождь.

А затем он несколько часов бродил по улицам, стиснув зубы, судорожно прислушиваясь к ударам каблуков и считая при этом, считая, все считая от одного до ста и обратно, чтобы не сойти с ума от страха, от боязни, что ноги приведут его, помимо воли, домой, в комнату с голыми стенами и нищенской кроватью, на которой она умерла и которая теперь – опустела.

Каким-то образом он забрел сюда. Каким-то образом…

Он схватился за край стола, чтобы не упасть со стула. В его мозгу ученого отрывочно и несвязно неслись одна за другой мысли: "Гм, да, я бы должен был – да, должен был перелить ей кровь из моих жил – перелить кровь" повторил он механически несколько раз подряд; тут его внезапно встревожила мысль: "Ведь я же не могу оставить мое дитя в одиночестве – там, далеко, в сырую ночь" – он хотел закричать, но из груди его вырвался лишь тихий взвизг…

"Розы – последним ее желанием был букет роз", снова пронеслось у него в голове… "ведь я могу, по крайней мере, купить для нее букет роз – у меня есть марка, выигранная в шахматы" – он стал снова рыться в карманах и выбежал вон, без шляпы, в темноту, гонясь за последним ничтожным, блуждающим огоньком.

* * *



На следующее утро его нашли мертвым на могиле дочери. Он зарылся руками в землю. Жилы на руках были перерезаны и кровь просочилась к той, которая лежала там, внизу.

А на его бледном лице сиял отблеск того гордого умиротворения, которое не может быть более нарушено никакой надеждой.