Карнавал   ::   Арагон Луи

Полный и сильный голос, трудно даже поверить, что он мог родиться в груди этой худышки, такой, какой я ее помнил сквозь туман сновидений, голос, подобный беззаботной раскованности акробата, вокализ без всякой натуги, песнь, которая лилась, изгибалась, ни на мгновение не выдавая мускулатуры. И никто, казалось, не замечал этого, словно она пела специально для меня.

Пела. как ребенок, играющий сам по себе. Подумать только, и это написал человек, уже знавший, что он обречен, охваченный страхом, одновременно работавший над "Реквиемом" по заказу какого-то незнакомца, может, посланца смерти, его собственной смерти... И если глаза певицы действительно были чем-то противоположным звездам, песнь ее напоминала ночь после подписания Перемирия, когда мы сожгли целый поезд с отныне ненужными сигнальными ракетами, стоявший на вокзале в Баккара.

От спешки, бреясь, я порезал лицо. "Ach, Gott! что с вами?" вскрикнула она, когда я стукнул в окно. Я провел рукой по щеке, по подбородку. В самом деле. Так начался день. Она вдруг вздергивала кончик брови. На ней была шерстяная вязаная блуза, оставлявшая обнаженной руку до локтя. И широкий кожаный браслет на левом запястье, точно у человека, занимающегося тяжелым физическим трудом, которому случилось растянуть связки. "Да, - сказала она, уловив мой взгляд, - катаясь на коньках, представляете... Чему вы удивляетесь? Вы думали, я крутилась на турнике?" Я так и думал. Голосом. Знаете, вертела солнце... "Хотите кофе? У меня есть масло..." Откуда это? Она засмеялась, не отвечая. Спойте еще. "Что? Zauberflote? Нет, хватит! Вы любите Шуберта?" И внезапно, вот глупость, у меня на глаза навертываются слезы. Она обеспокоена. Вам больно? Нет, я вспомнил друга, который умер в день, когда было подписано Перемирие, он любил Шуберта. "Die Forelle" ... бедный Гийом! Вы наверняка никогда о нем не слышали. Как странно здесь думать о Гийоме: "Красивый месяц май по Рейну плыл в челне. И дамы со скалы оглядывали дали"'. - "Как, воскликнула она, - Гийом Аполлинер умер? А мы даже ничего не слышали..." Не знаю, кто из нас двоих был удивлен больше, я ли, что она знает Аполлинера, или она, что я осмелился говорить о нем (уж конечно, не без преувеличения)-мои друг. "Недавно я прочла статью в "Weisse В latter", знаете, это неплохой журнал!" И она сыграла в честь Гийома "Форель", потому что петь, вот так, сразу... Если я зайду после обеда, она сыграет мне "Карнавал". Люблю ли я также и Шумана? А Гуго Вольфа? Как, я не знаю Гуго Вольфа? Lieder на слова Мерике? Она споет мне Гуго Вольфа. "А теперь, пожалуй, будет лучше, если я представлю вас своей матушке, правда? Ведь вся деревня уже заглядывает в окно и судачит о нас... Mutterchen, не зайдешь ли ты ко мне на минутку?" Входит кот, рыжий с белым, потом, следом за ним, мадам Книпперле. "Я не помешала?"- говорит она. Miitterle, это-Пьер. Будущий офицер. Пьер Удри. Он любит музыку. "A Kugelhopf2 [2 Сдобное печенье (нем.)], - говорит мадам Книпперле, - любит ли мсье Пьер Kugelhopf? Потому что я как раз готовлю..."

Я так никогда и не пойму, почему юные девушки питают слабость к старикам. Взаимную... Впрочем, Бетти не Беттина Брентано. Почему сейчас, сорок пять лет спустя, меня так занимает это совпадение имени? И почему даже на концерте Рихтера я так старательно называю ее в мыслях уменьшительным английским именем, подходящим скорее для официантки tearoom, чем для моей певицы с берегов Рейна? Допустим, куда ни шло, я полагал тогда, что так оно удобнее, я хочу сказать, что это имя девицы для уик-энда на Темзе позволяло питать надежду на удачу; но мне еще предстояло узнать, что для юноши в двадцать один год опасаться следует отнюдь не конкуренции стариков.

В офицерской столовой меня встретили шушуканьем, которое возвещает, что придется поставить им выпивку, деланным восхищением на лицах, хлопаньем по ляжкам, вызывающими приветствиями, непристойными жестами, театральным подкручиванием усов. Майор смотрел на меня по-отечески.