Тень акулы   ::   Честертон Гилберт Кийт

- Боюсь, мы уже не умеем так смотреть. Цветок - растение; оно не лучше и не хуже животного. У насекомых бывают такие же яркие узоры. Мне цветы интересны, как, скажем, спруты, которых вы сочтете чудовищами.

- Не скажите, - возразил поэт. - Можно все повернуть иначе: не цветок уродлив, как спрут, а спрут прекрасен, как цветок. В сущности, чудища морские - цветы особого, сумеречного сада. Наверное, Творец любуется акулой, как я любуюсь лютиком.

- Ну, что до Творца, дорогой мой Гейл... - начал ученый и вдруг заговорил суше. - Я всего лишь человек, хуже того биолог, а для вас это пониже осьминога. Мне акула интересна тем, что я могу ее резать.

- Вы видели акулу? - внезапно вмешался в беседу Амос Бун.

- В гостях не встречал, - веселым и вежливым тоном ответил поэт, но лицо его вспыхнуло. Он был высок, долговяз, звался Габриелем Гейлом, и картины его славились больше, чем стихи.

- Вероятно, вы видели их в музее, - продолжал Бун, - а я видел их в море. Я видел акул в их собственном царстве, где им поклоняются, как Богу. Я и сам готов им поклоняться, чем они хуже богов?

Габриел Гейл молчал, ибо он всегда мыслил образами. Ясно, как в видении, созерцал он кишащее чудищами море. Но в беседу вступил еще один гость - студент- богослов по имени Саймон, обломок теологических увлечений хозяина, худой, темноволосый, молчаливый, с каким-то диковатым взором. Из осторожности или из гордости он предоставил право спора склонному к спорам поэту; но сейчас заговорил.

- Неужели они поклоняются акуле? - спросил он. - Какая ограниченная вера!

- Вера! - гневно повторил Бун. - Что вы о ней знаете? Вы протягиваете руку, сэр Оуэн дает деньги, и вы строите молельню, где старый краснобай проповедует старым девам. Вот мои дикари, те веру знают. Они приносят ей в жертву животных, детей, жизнь. Вы бы позеленели от страха, если бы хоть краем глаза увидели их веру. Это - не рыба в море, а море, где живет рыба. Они обитают в вере, словно в синей туче или в зеленой воде.

Все повернулись к нему. Лицо его было еще значительней, чем слова. Сад, раскинувшийся под сенью меловой горы, окутывали сумерки, но последние лучи золотили зелень газона и переливались на фоне моря, сине-лилового вдали, бледнозеленого поближе. У горизонта проползла большая странная туча, и лохматый человек в широкополой шляпе воздел к ней руки.

- Я знаю край, - воскликнул он, - где тень этой тучи назвали бы тенью акулы, и тысячи людей пали бы ниц, готовые к посту, борьбе и смерти. Видите темный плавник, подобный вершине горы? А вы обсуждаете акулу, как удачный удар в гольфе. Один готов ее резать, как пирог, другой - рад, что какой-то Ягве снизойдет и погладит ее, как кролика.

- Ну, ну, - нервно вмешался сэр Оуэн, - зачем кощунствовать!

Бун покосился на него грозным глазом, именно глазом, ибо одно его око расширилось и сверкало, как у циклопа. Он властно выпрямился, черный на пылающем зеленом фоне, и всем показалось, что они слышат, как бушует его борода.

- Берегитесь! - возопил он. - Это вы кощунствуете!

И, прежде чем кто-нибудь шевельнулся, зашагал прочь от дома, черный на фоне золота. Шагал он так решительно, что все на миг испугались, как бы он единым духом не взлетел на вершину; но он вышел в калитку, взошел на холм по склону и спустился по тропинке в рыбачью деревню.

Сэр Оуэн стряхнул оцепенение, словно короткую дремоту.

- Мой старый друг чудаковат, - сказал он. - А вы, друзья мои, не уходите, не давайте ему расстроить нашу беседу. Еще совсем рано.

Но сумерки сгущались, всем было не по себе, и беседа не шла. Только Саймон, Гейл и противник их, Уилкс, остались к обеду. Когда стемнело, они вошли в дом и сели за стол, на котором, как всегда, стояла бутылка шартреза - сэр Оуэн тратился не только на чудачества, но и на им самим установленные ритуалы.