Любит - не любит   ::   Веллер Михаил

Звягин хмыкнул, оглянулся и последовал с нею за удалившимся владельцем.

Из черноты тоннеля дунуло ветерком, поезд приблизился, слепя расставленными фарами и сияя лаковой голубизной, когда из подровнявшейся толпы выдвинулся подопечный и поставил ногу на край платформы, как отталкивающийся прыгун.

Вторично стрела крана подняла его за воротник и отнесла на безопасное расстояние. С утихающим басовитым воем проскользил тормозящий головной вагон, проплыло в кабине повернутое лицо машиниста, на котором начали с запозданием проявляться, как на фотопластинке, признаки испуга.

Мягко стукнули двери, народ повалил, несостоявшееся происшествие осталось практически незамеченным.

— Дядя Степа в этот раз утопающего спас, — мрачно похвалил себя Звягин. — Свинья ты, братец. Нагорело бы дежурной по перрону, машинисту — а чем они виноваты? И ты не представляешь, видно, как омерзительно выглядело бы то, что отскребали от рельсов. А?

— Откуда вы взялись… — выдавилось с мукой.

Звягин оценил бледность, дрожь рук, зрачок во весь глаз.

— Надень шапку. Ну, что стряслось, парень? Пошли, пошли…



2. Вот так встречается волшебник

Декабрьский вечер резанул морозом — ресницы смерзлись; зима накатила ранняя, лютая, звенящая. Ленинград застыл в ледяном свете фонарей. Мерзлым дробным стуком отдавались шаги торопливых прохожих.

— Как тебя зовут?

— Ларион.

— А проще?

— Ларик…

Проблема поговорить по душам упирается во множество проблем. Это проблема времени: где взять его столько, чтоб никуда не торопиться. Проблема настроения: стрессовый, издергивающий ритм большого города отнюдь не способствует откровенной беседе. Проблема собеседника: не каждый в наше стремительное время терпеливо вникнет в твои беды. И далеко не в последнюю очередь это проблема места; вечерние кафе переполнены и суетны, в общежитиях бдят вахтеры и шляются знакомые, а дома ждет жена, укладываются спать дети, и соседи снизу стучат по трубе отопления, если вы топаете или гоняете музыку. Правда, Ленинград, как ни один другой город в мире, располагает к задумчивым прогулкам по набережным и паркам, стреловидным перспективам центра и тихим переулкам Петроградской стороны… Но только не при минус сорока.

— Куда мы?

— Фотографироваться…

Звягин увлек Ларика мимо заиндевелой колоннады Казанского собора в темную дугообразную траншею улицы Плеханова. Под обшарпанной аркой погремел в дверь, обитую жестью.

— Леонид Борисович? — Фотограф вытер пальцы о полотенце, перепоясывающее водолазный свитер. — Вам снимок? Или помещение?

— Или. Ненадолго. Как твой радикулит?

— Он сам по себе, я сам по себе — мирное сосуществование. Посидите пока, я последние сниму с глянцевателя.

Он воткнул кипятильник в розетку, не без некоторого изящества расположил чашки и печенье на колченогом столике.

— Ключи? — спросил Звягин, располагаясь в креслице, явно скучающем по родимой свалке.

— Бросите в почтовый ящик рядом с дверью, как обычно. — Вынул из лотка отскочившие с зеркального барабана фотографии, натянул полушубок, пожелал здравствовать и удалился.

В мятом кофейнике забурлила вода. Алые спирали электропечки волнами струили теплый воздух. Мягкие тени залегли по углам.

Звягин молчал, настраиваясь на волну собеседника, словно радиоприемник на дальнюю станцию: профессионализм хороших врачей и журналистов, умеющих чувствовать другого человека.

Молчание Ларика носило иную тональность: погруженный в себя, он пассивно соглашался, чтоб его хоть чем-то на время отвлекли от душевной боли.

— Это сделать никогда не поздно… — проговорил, наконец, Звягин. — И беда в том, что этим ничего не изменишь и ничего никому не докажешь…

— Я не хочу никому ничего доказывать… — не сразу отозвался Ларик.