Мандарин   ::   Этерман Александр

Из правила, разумеется, есть исключения, но в том-то и суть дела, что в жизни мы с ними не сталкиваемся. Нам остается только решать, во что верить, а во что нет - ведь основы веры трансцендентальны. Этой теории, подумал Н., еще стать философией и размыть наше отношение к морали, но вообще-то она хоть и претендует, а все равно не может помочь тому, у кого в прошлом такая подпись. Невероятно, чтобы он имел отношение к дальнейшему, суд отвергнет это предположение, но не из-за его абсурдности, - разве это аргумент? - а, лучше, из-за недостаточности улик. Согласно этой теории, доказательство доказательству рознь. Что тут более невероятно? Во что легче поверить - что он виноват или что все это чушь? А потом - разве он знает, что произошло на самом деле? Если начать делить всех, кого суд оправдал - кстати, это ведь суд утвердил его в правах на наследство, - на правых и виноватых, где конец и край?

В те времена Н. еще содержал А. Странно, что он сохранил в памяти ее имя, но наверное, это оттого, что содержать ее было неимоверно трудно. Отчасти из-за нее он и разорился - она проедала две трети его доходов, большую часть вперед. Из тумана, витавшего над давними воспоминаниями, иногда, чаще всего в неподходящий момент, проступали ее черты, и, следует признаться, она до сих пор представлялась ему очаровательной. Он и сейчас узнал бы ее подпись. Откуда бы ни брался туман - Н. невольно посмотрел в окно, на запад, дымка, окутывавшая юго-западную часть берега, рассеялась начисто, как корова языком слизнула, - но не от давности, - ведь жозефовы болезни, бокалы и гобелены он и сегодня мог потрогать и подхватить, - а из-за возраста, из-за происшедших с ним перемен. Она была первая, кто всполошился, и правильно - так они и разошлись. Он воспринял великую новость куда спокойнее, впервые в жизни смирно, по-азиатски улыбнулся, опустил глаза долу, смежил веки и стал рассматривать поочередно ножки стула и брюки собеседника. Новость его не столько обрадовала, сколько испугала.

Его собеседником был нотариус Б., опытный, старый, давно уже с трудом передвигавшийся, вызвавший его в свою отнюдь не фешенебельную контору, обставленную старинной мебелью, неплохо имитировавшей красное дерево. На стульях, равно как на панелях, сорок лет назад навинченных на стены, взгляд отдыхал. Тело тоже - ни один из них не шатался, даже обивка не протерлась. Еще раньше, едва прочитав письмо, присланное ему Б. с нарочным, - этот нарочный и проводил его в контору, - еще не переступив порог, Н. почувствовал, что поздравления слишком уж сдержанные и жиденькие, может быть, чересчур почтительные - плохо увязанные с унаследованной цифрой. Что, собственно, ему до этой сморщенной физиономии, вдобавок давно покойной, впрочем, точно он не знал, разве что из общих соображений, но таков уж порядок вещей - не прожил же он сто десять лет, да и не за что ему добропорядочным он стал, только когда потерял интерес к молодым женщинам? Но нет, - Н. беспомощно покачал головой и облизал губы, - он не мог вообразить его мертвым, тот, кто не умер, - живет, ползает, невозможно умертвить человека в воображении, - человеческое же! - но завидев, хоть издали, похоронную процессию, так легко выбросить этого самого человека из головы! Ромео и Джульетта! Оттого-то так живучи безымянные герои, через шестьдесят лет по-живому свидетельствующие о войне, и малевальщики стопятилетней давности, вдруг ставшие знаменитостями... Они-то, по крайней мере для обывателя, более чем живы, ибо он не только не присутствовал на их похоронах, но даже не читал о них в газетах. Собственно, отчего не войти в моду дряхлым и внушающим доверие старцем вроде тех, кто в молодости вел дела в звонкой монете.

Н. встал, с трудом выпрямился и медленно обошел свою конуру.