Мой век, мои друзья и подруги (Бессмертная трилогия - 2)   ::   Мариенгоф Анатолий

Его залатанные брючки из чертовой кожи, его громадные рыжие штиблеты, унаследованные от старшего брата, его волосы, подстриженные в кружок, как у нашего полотера, - все это было пределом моих мечтаний.

- Девчонка! Девчонка!.. - визжит Митя и чуть не перерезывает пополам своим железным обручем нашего мопса Неронку, который, кряхтя, несет в зубах мой деревянный пистолет с длинным черным дулом, заткнутым пробкой.

- Девчонка! Девчонка!..

- Экой башибузук, - незлобно ворчит няня вслед Мите.

Я креплюсь. Сжимаю губы. Смотрю в небо и делаю вид, что ужасное слово "девчонка!" не имеет ко мне никакого отношения. О, если бы знала мама, как я глубоко переживаю!

"Нет, Лопух, - говорю я себе, - ты врешь: я мальчик! мальчик! мальчик!"

И раз десять подряд повторяю это гордое слово.

Прекрасный пол обычно жалуется на свою природу. Сколько хороших женщин не раз говорило мне: "Ах, как бы я хотела быть мужчиной!" Но, право, еще никогда я не слышал от мучеников, бреющихся через день (тогда ведь еще не существовала электрическая бритва), никогда не слышал: "Черт возьми, почему я не женщина!"

А меня, видите ли, наряжали в розовые и голубые платьица. За что?

Няня у меня старуха - толстая, круглая, большая. Впрочем, в те годы казались мне большими и наш двухэтажный дом с мезонином, и тощий сад в два десятка деревьев.

Няня была словно сделана из шаров: маленького (в черной кружевной наколке), внушительного (с гранатовой брошкой на груди) и очень внушительного, стоящего на чем-то воткнутом в меховые полусапоги. Эти три шара покачиваются один на другом, как это бывает в цирке у жонглеров. Старуха пахнет ладаном и вся шуршит коричневым плисом. Она - это покой, уют, тишина. Взяли ее в дом за несколько недель до моего появления на белый свет.

Несколько хуже обстояло дело с акушеркой Еленой Борисовной, которая меня принимала. Ее прямо от нас увезли в сумасшедший дом. Об этом многие годы с ужасом вспоминали мама, бабушка и все родственники.

Во время великого поста мы с няней причащались по нескольку раз в день. Церквей в Нижнем Новгороде, как сказано, было вдосталь, и мы поспевали в одну, другую, третью. В каждой съедали кусочек просфоры - это тело Христово - и выпивали ложечку терпкого красного вина. Оно считается его кровью. Да еще "теплоту". Опять же винцо.

Ах, как это вкусно!

И оба - старуха и ребенок - возвращались домой навеселе.

Родители, само собой, ничего об этом не знали. Это была наша сокровенная тайна! Человек в четыре года очень скрытен и очень расчетлив. Только наивные взрослые все выбалтывают во вред себе.

Я играю в мячик. Как сейчас, его вижу: половинка красная, половинка синяя, и по ней тонкие желтые полоски.

Няня сидит на большом турецком диване и что-то вяжет, шевеля губами. Очевидно, считает петли.

Мячик ударяется в стену, отскакивает и закатывается под диван. Я дергаю няню за юбку:

- Мячик под диваном... Достань.

Она гладит меня по голове своей мягкой ладонью:

- Достань, Толечка, сам. У тебя спинка молоденькая, гибкая!

- Нет, ты достань!

Она еще и еще гладит меня по голове и опять что-то говорит про молоденькую спинку.

Но я упрямо твержу свое:

- Нет, ты достань. Ты! Ты!

Няня справедливо считает, что меня надо перевоспитать.

Я уже не слышу и не понимаю ее слов, а только с ненавистью гляжу на блестящие спицы, мелькающие в мягких руках:

- Достань!.. Достань!.. Достань!..

Я начинаю реветь. Дико реветь. Делаюсь красным, как бочка пожарных. Валюсь на ковер, дрыгаю ногами и заламываю руки, обливаясь злыми слезами.

Из соседней комнаты выбегает испуганная мама:

- Толенька... Толюнок... Голубчик... Что с тобой? Что с тобой, миленький?

- Убери!.. Убери от меня эту старуху!.. Ленивую, противную старуху!.. воплю я и захлебываюсь своим истошным криком.

Мама берет меня на руки, прижимает к груди:

- Ну, успокойся, мой маленький, успокойся.

- Выгони!.. Выгони ее вон!..