Мотель Парадиз   ::   Маккормак Эрик

Вдобавок, твои записи – это мешанина анахронизмов и небылиц.

Я мог бы дать ему последний шанс. Я мог бы защищаться: но Кромарти, ты же сам был там, в «Последнем менестреле»! Ты сам своими ушами слышал историю о Захарии Маккензи, о том, как он превратился в Арчи Макгау и сгорел. Ты был там, я там был.

– Нет. Кем бы ты ни был, я вижу тебя впервые в жизни.

Наверное, я мог бы еще долго изображать невинность, все отрицая, перекладывая бремя доказательств на него. Но я не стал. Он из тех, кто не только жаждет логических последствий своего педантского представления об истине, но и готов настаивать на них, как на своем законном праве. Я знал, что он такой, с самого начала. Он ждал, что я задам вопрос, к которому он всю дорогу подводил меня, вопрос, который докажет, что он прав.

Но у меня была наготове собственная истина. И я задал вопрос, который должен был задать.

– А ты, Кромарти? Если эти люди не существовали, если этих событий не было, то что остается тебе, друг мой?

Потому что мне вдруг стало тошно от всего этого – тошно возиться с этими капризными, неблагодарными людьми, во всем зависящими от меня – ив жизни, и в смерти; они поглощали меня по кусочкам, заставляя меня чувствовать себя таким бесплотным, что я уже начинал сомневаться, существую ли сам.



10



Когда Кромарти оставил меня, я, наконец, почувствовал себя человеком, который идет на поправку после долгой болезни. Если б я только мог поговорить с Хелен: мне так нужно было рассказать ей, чем все кончилось. Если бы я только мог, мне стало бы лучше. Но я знал, что она не вернется с прогулки. Что мне оставалось? Лишь снова наполнить стакан и, быть может, немного всплакнуть (если только человек, на чьей совести столько страданий, может плакать) над хрупкостью любви.



11



Он дремлет, сидя в плетеном кресле на балконе мотеля «Парадиз». Приземистое дощатое здание смотрит по-над пляжем на Атлантический океан – серый океан в серый день. На нем тяжелое твидовое пальто, перчатки и шарф. Время от времени он открывает глаза и видит, как вдалеке серая вода соприкасается с чуть менее серым небом. Сегодня, думает он, океан – как гигантская рукопись, покрытая, сколько хватает глаз, аккуратным наклонным письмом. На дне, у берега, почерк яснее, и он думает: можно было бы разобрать написанные строки. Но тут – трах! – они бьются о бледно-коричневый песок, о черные камни, об изъеденные временем останки бетонного мола. Слова, какими бы ни были, рассыпаются белой пеной по пляжу.