Мотя   ::   Городецкий Сергей

Ну, слушайте: руки у нее были смуглые, полные, ноги как у козочки, и грудь прямо в небо глядела. Ну, лицо - и сами много раз видели: - лицо в высокой степени прекрасное. На контрабасе не сыграешь про него. Так и лежала в канаве, под забором сада.

- Так и лежала, как есть?

- Как мать родила.

- И как же это она в такое нескромное положение попала?

- Опять-таки, Янкелевич, вы знаете и это. Кутила с садовниками, с пятерыми, в такую же ночку, как сегодняшняя.

- С пятерыми?

- Отстаньте, Янкелевич, я там не был.

- Ну и зачем же они ее на улицу вынесли?

- Не вынесли, Янкелевич, а раскачали и перебросили через забор, как перестала надобиться. Вот и всё.

- А Яков Федорович и прельстился?

- Шел мимо и прельстился.

- И женился?

- И женился. Вице-губернатор ей ручку теперь целует.

Янкелевич закачал головой:

- Какая ж она была тогда, если и теперь, можно сказать, такая...

Он не знал, как выразить свой восторг, и беспомощно щелкал пальцами.

Но Конон Иванович его не слушал. Он тяжело думал: "А я разве мимо не шел? А я разве не мог подобрать Мотьку?" От бессонной ночи, от близости рассвета ему неуютно вдруг стало на земле, стареющему холостяку. Контрабас грузней налег ему на спину. А у Моти плечи смуглые были, круглые...

Видя, что Конон Иванович опять нахмурился, Янкелевич стал придумывать, что еще сказать бы подходящее. Он вспомнил, что утром, проходя площадью, видел совсем готовый, наскоро сколоченный из досок с натянутой уж парусиной вместо крыши цирк и что цирк завтра открывается.

- Хорошо все-таки жить на свете! - воскликнул Янкелевич.

Конон Иванович, как укушенный, глянул на него.

- Что это вы запрыгали, Янкелевич?

- Вот цирк теперь приехал. Вы будете, конечно, на открытии, Конон Иванович?

- И без того много клоунов вокруг себя вижу,- отрезал Конон Иванович.

Янкелевич обиделся. Кстати, ему скоро надо было поворачивать в свой переулок. Уже явственно светало. Месяц провалился куда-то.

Проводив гостей, Яков Федорович Стубе закрыл рояль, погасил лампу и все свечи, кроме одной, снял свой праздничный костюм и надел халат и колпак. Подошел к двери и под длинным рядом черточек, обозначавших прожитые только в этом доме года, поставил еще одну. Со свечой в руках заглянул в зеркало.

- Фу-ты, ну-ты, Herr Стубе, хоть в гвардию, хоть куда! - сказал он, охорашиваясь.

Желтое, одутловатое, с синеватыми уже тенями в провалинах и морщинах, сонное, но довольное, но тщательно бреемое и моемое лицо вытягивалось из зеркала. В глазах бегал слабенький, старческий блеск возбуждения.

- Hoch, Herr Стубе, hoch! - закричал он сам себе, одной рукой снимая колпак, а другой высоко поднимая свечу. И повернувшись по-военному, засвистал жидковатый марш какой-то времен покорения Франции.

Матильда Петровна сидела перед зеркалом в спальне. Скинув платье с высоких плеч, она вынимала шпильки из взбитых волос, вглядываясь в свое лицо, такое молодое еще недавно, такое еще теперь быстроглазое, но уж оплетаемое тонкой паутиной первых морщин. Теплая, сытая жизнь старила мягко, незаметно...

- Мотьхен! - сказал Яков Федорович. - Смотри, какой я молодец. Да?..

- Да! - ответила Мотьхен, вздохнув.

- Не вздыхай, Мотьхен! Сегодня торжественный день.

Он грузно сел в кресло, раскуривая трубку. Память его лениво ползала, по-червячьи, где-то в пустоте прошлого.

- Да, если бы я не родился в этот день, что было бы с тобой, Мотьхен, а?

Мотьхен болезненно улыбнулась.

- Что было бы, а? Хороший я человек, Мотьхен, или нет?

Он наливался кровью от самоудовольствия, покашливал и охорашивался в кресле.

- Что было бы, а?

- Оставьте, Яков Федорович. Вы не знаете, что было бы.

- Не знаю? Ну так ты сама знаешь.

- И я не знаю. Никто не знает.