Непорядок и раннее горе   ::   Манн Томас

Тщетно внушают бедной Лорхен, что у нее и без того есть отличный маленький братик – беспробудно спящий рядом Ба-йсер. Сквозь слезы она пренебрежительно смотрит на сбседнюю кроватку и требует Макса. Не действуют на нее ни обещание профессора, что завтра они, «пятеро господ», будут гулять по столовой хоть до самого вечера, ни интереснейшие подробности, которые он собирается, еще до обеда, внести в игру с подушкой.

Ничего она об этом знать не хочет и также не хочет положить голову на подушку и уснуть.

Но вдруг оба они – Абель и Лорхен – начинают прислушиваться: что ж это совершается там? Шаги… двое шагают по коридору… и вот чудо свершилось, оно уже на пороге детской…

Ну разумеется, тут расстарался Ксавер!

Ксавер Клейнсгютль не только торчал у двери, глумясь над изгнанными из детской дамами. Он пораскинул мозгами и решил кое-что предпринять. Спустился в гостиную, потянул за рукав господина Гергезеля, шлепая толстыми губами, что-то рассказал ему и о чем-то попросил. И вот они оба здесь. Сделав свое дело, Ксавер опять стоит у двери, но Макс Гергезель, в смокинге, с чуть приметными бачками на щеках, улыбающийся, черноглазый, идет через комнату прямо к кроватке Лорхен – идет в горделивом сознании своей роли принца, дарящего счастье, рыцаря Лоэнгрина, с уст которого вот-вот сорвутся слова: «Я здесь, а значит, нет ни бед, ни горя».

Корнелиус потрясен почти так же, как и сама Лорхен.

– Смотри-ка, – говорит он едва слышно, – кто к нам пришел! Как это любезно со стороны господина Гергезеля!

– Уверяю вас, господин профессор, никакой любезности здесь нет, – отвечает Макс. – Вполне понятно, что мне захотелось еще разок взглянуть на даму, с которой я танцевал, и пожелать ей спокойной ночи.

И он подходит к онемевшей Лорхен в зарешеченной кроватке. Она блаженно улыбается сквозь слезы. Высокий, звенящий звук, сладостный вздох счастья слетает с ее губ, затем она молча поднимает на рыцаря Лоэнгрина свои золотистые глаза, чуть распухшие и покрасневшие, но насколько же они красивей глаз дебелой Пляйхингер. Лорхен не простирает рук, не пытается обвить ими шею Макса. Ни счастья, ни горя своего она не понимает, – но она этого не делает. Прелестные маленькие руки попрежнему тихо лежат на одеяле, а Маке опирается локтями на решетку кроватки, как на перила балкона.

– «Кто в жизни целыми ночами на ложе, плача, не сидел!» – И он исподтишка взглядывает на профессора, ожидая одобрения своей эрудиции. – Ха-ха-ха, «утешься, милое дитя»! Ты так мила. Я уже вижу тебя взрослой! Смотри только, не подурней! Оставайся такой, как есть! Ха-хаха! В ее-то годы! Ну, а теперь баиньки! Не будешь больше плакать, раз я пришел к тебе, маленькая Лорелея, да?

Лорхен просветлела и глядит на него. Худое, как у воробышка, плечо оголилось, профессор старается натянуть на него рукавчик, обшитый кружевом. На ум ему невольно приходит сентиментальная история о ребенке, который, умирая, все просил, чтобы к нему привели клоуна из цирка, однажды только виденного, но не забытого. В костюме, расшитом серебряными мотыльками, клоун явился к ребенку в его смертный час – и дитя почило в мире. Макс Гергезель не расшит мотыльками. Лорхен, слава богу, не при смерти, на нее только «накатило», в остальном же, право, эта история – в том же духе. И чувство профессора к Юному Гергезелю, который стоит, небрежно прислонясь к кроватке, и без удержу болтает – впрочем, больше для отца, чем для ребенка, – Лорхен об этом, конечно, и не подозревает, – являет собой диковинное сплетение признательности, замешательства, ненависти и восхищения.

– Доброй ночи, маленькая Лорелея! – говорит Гергезель, протягивая ей поверх сетки руку.

Крошечная, красивая, белая ручка исчезает в большой, сильной, красноватой руке.