Нетерпение   ::   Трифонов Юрий

Ольга пошла к нему со словами: "Забыли, забыли про нас! Как всегда..." Это "как всегда" было произнесено с нажимом. И Аня сказала тихо: "Я понимаю твою Ольгу, она слишком женщина. Она женщина par excellence 1, [1 по преимуществу (франц.).] в отличие от всех нас. И она будет драться за тебя, зубами вцепится, не отдаст, и - права". Ему это не понравилось. Что значит права? "Права, как женщина. Потому что ты - такой, как ты, понимаешь? - довольно редкое сочетание молекул. Таких без борьбы не уступают". Он сказал, что не понимает, зачем за него надо драться, будто он гроб господен... Подумал: вот Маша, тоже женщина par excellence, влюблена в Феликса безумно, сейчас кинется в Москву в надежде взорвать тюрьму вместе с московским Кремлем, а ведь у них тоже ребенок, Сонечка трех лет, куда ее денут - непонятно, и сама больная, слабая, суставной ревматизм или что-то другое, тяжелое. (Бедная Маша, ее уж нет! В прошлом году умерла где-то в Европе, куда сбежала с горя, так и не освободив своего Феликса. Но попытку, отчаянную и чисто женскую по безумию и непрактичности, она все-таки сделала: наняла лихача, помочь брался Всеволод Лопатин, брат Германа, условились с Феликсом, его везли на допрос, он бросил в глаза жандарму пригоршню табаку, выпрыгнул из саней, схватили, борьба, лихач унесся пустой, и все кончилось конфузом и несчастьем.) Тогда, в октябре, он еще не мог знать всего этого, но по Машиному окаменело-слезному лицу видел, что так и будет. Знал, что она пойдет на все, до конца, когда другие станут колебаться.

И он подумал: а Ольга? Способна ли на такое, беззаветное, когда дело пойдет о животе и смерти? Маша старше, у нее опыт, привлекалась еще по нечаевскому делу, но ведь в этой последней решимости, в жертве всем - собою, Сонечкой - не опыт и не теория, а любовь. То самое, о чем говорила Аня. Вдруг он спросил, как бы шутя: "Оля, ты меня станешь вызволять, когда меня, такого-сякого..." - и пальцами изобразил решетку. Ольга, засмеявшись, покачала головой: "Ну, нет уж! Пусть тебя товарищи вызволяют. Это их дело". Малинка куражился: "А что? Вызволим! Пустяки!" Аня же произнесла очень веско: "Я с тобой совершенно согласна, Ольга. Но вот Маша как раз и есть товарищ Феликса".

Потом, когда все ушли, это замечание поминалось долго, и Аня называлась не иначе как "эта ехидная Розенштейн". Отца очень интересовало, кто такая Аня, и Андрей шепотом объяснил: "Это наша атаманша. Приказывает, кого казнить, кого миловать". Про Малинку отец тоже спросил, Андрей ответил: "А это главный наш палач". Отец обиделся. Вот после этого вечера, наслушавшись всяких страстей, дурачеств и шуток, встревожившись, но толком ничего не уяснив, отец рассказал матери, что сын озорует, связался с дурной компанией, все больше бабы, разбойницы, голову ему закрутили.

А Ольга накалялась все сильней ненавистью к Ане, хотя та вскоре уехала в Херсон, потом в Киев, но от нее приходили известия, ей что-то передавалось через Андрея, забыть о ее существовании никак не удавалось, а в ноябре того же, 1874 года произошел второй допрос с обыском в связи с Рафаилом Казбеком, петербургским студентом технологом, которому Андрей отослал для передачи Ане шифрованное письмо. Вот это письмо и было захвачено у Казбека. Андрей сообщал важное: ту версию, которую гнул на следствии Петр Макаревич и которую Аня, в случае ее ареста, должна была бы повторить. Письмо до нее не дошло, но схватить Аню не успели, она скрылась.

После перехваченного письма Андрей уже не мог отрицать знакомства с дворянином Петром Макаревичем, но говорил, что на квартире у него не бывал, почти с ним не встречался и, более того - избегал встреч.