Паровоз из Гонконга   ::   Алексеев Валерий

Лишь однажды он случайно услышал, как отец тонким голосом кричал: "Ты пожираешь мою жизнь, пожираешь!" Запомнилось сконфуженное лицо отца и то, как он медленно закрыл рот при появлении Андрея, как будто только что пел...

Мама Люда вернулась вместе с отцом, утомленная, но очень довольная. Появилось в ночных родительских шепотках новое имя - Елена, мать произносила его язвительно и зловеще, получалось: "Х-хилена твоя возлюбленная", отец же ворочался и кряхтел. "И не стыжусь! И горжусь! громко шептала за родительской ширмой мама Люда. - Ишь, на готовенькое, разгрибилась! Сделала ей - и за дело!" - "Нет, не за дело, - бубнил, уткнувшись в подушку, отец, - нет, не за дело, Милочка, поскольку ничего не было". - "Постольку и не было, - торжествующе отвечала мама Люда. Не было, и теперь уж не будет!" - "Эй, философы! - кричал со своего раздвижного диванчика Андрей. - Долго вы там? Расшкворчались!" Он изображал, что такими скабрезностями не интересуется, и родители охотно принимали это на веру: наш пострел еще не поспел. Им так было проще, а каково ему - они, поглощенные своими семейными радостями, не задумывались.

Присматриваясь к отцу, Андрей пришел к выводу, что он вроде как бы помолодел. Возможно, это объяснялось тем, что в Москве отец бросил курить. Смущенно посмеиваясь, он говорил, что курение за границей - это перевод валюты на тот свет. Но было во второй молодости отца что-то другое, уклончивое. Андрей заметил, что отец нет-нет и бросает взгляды на молодых женщин, особенно рыжих, высоких и белолицых. Андрей представлял себе ту, московскую, чуть ли не своей ровесницей, гимназисткой или, на худой конец, студенткой. Но умом он понимал, что, конечно же, это была всего-навсего рыжая сухопарая тетка. А у мамы Люды были темные волосы и личико цвета топленого молока... Нет, не надо нам таких экспериментов.

С курсов Иван Петрович привез лишь справку о том, что язык им сдан на отлично. Никто ему в Москве ничего не обещал и тем более не гарантировал. А между тем за время его отсутствия из совета факультета его вывели: "Зачем вам теперь? Вы у нас человек выездной, перелетный". Месяц, другой после курсов прошел. Москва молчала. "Да что же они с нами делают? - недоумевала мама Люда. - Как теперь людям в глаза смотреть?" "Раньше надо было думать! - грубо говорил Андрей. Ему было стыдно перед собой - за восстание в джунглях, за Эндрю Флэйма. - Миллионы честных тружеников живут себе на советские деньги, а ты стерлингов захотела? Посмешище ты, больше никто!"

Город в самом деле посмеивался над Тюриными. "А что ж? - балагурили щербатовцы. - Поучился - и будя. За одного ученого двух небитых дают".

Но тут, на четвертый месяц, белокаменная дала о себе знать - и настойчиво, даже сердито стала требовать, чтобы выездное дело семейства Тюриных было представлено в кратчайший срок. И завертелась карусель... Характеристику Ивана Петровича, которую он сам писал-вымучивал трое суток, не вылезая из-за печки и взявши ради этого отгул, семь раз перепечатывали: то, видите ли, формулировки слишком сдержанные, то, наоборот, чересчур восторженные, то абзацев мало, то не те поля. Факультетская машинистка вышла из себя и заявила, что ее рвет и тошнит при виде этой бумаги, а те две дамы, которые подрабатывали перепиской на машинке в городе, отказались браться за дело - из опасения, как бы не вышло какого-нибудь скандала. Пришлось маме Люде искать машинистку в Москве. Свое веское слово сказала и городская медицина: вначале Настю объявили малокровной, затем Ивана Петровича отказались признать "практически здоровым" - на том основании, что он гипертоник, о чем он даже и не подозревал...

И это были еще только цветочки. Коллеги с кафедры, побрюзжав и посетовав, что вот, мол, серьезный человек, нет чтоб форсировать свой научный рост, занимается вместо этого ерундой, опротестовывать характеристику не стали, но на факультетском уровне нашлось много пытливых людей.