Пир   ::   Сорокин Владимир Георгиевич

— Четверть часа… м-м-м… на углях и три часа в печи… — бодро жевал Саблин.

— Очень правильно, — кивал Мамут.

— Нет… это что-то… это что-то… — жмурился Румянцев.

— Как я обожаю грудинку… — хрустела Румянцева.

Арина осторожно отрезала кусочек лобка, отправила в рот и, медленно жуя, посмотрела в потолок.

— Как? — спросил ее Мамут, прихлебывая вина.

Она пожала пухлыми плечами. Мамут деликатно отрезал от лобка, попробовал:

— М-м-м… сметана небесная… ешь, пока теплое, не кривляйся…

— Сашенька, а что же ты? — Увлажнившиеся глаза Саблина остановились на жене.

— Александра Владимировна, не разрушайте гармонии, — погрозил пальцем Румянцев.

— Да, да… я… непременно… — Саблина рассеянно вглядывалась в безглавое, подплывшее соком тело.

— Позвольте-ка, матушка, вашу тарелку, — протянул руку отец Андрей. — Вам самое деликатное полагается.

Саблина подала ему тарелку. Он воткнул нож под нижнюю челюсть Настиной головы, сделал полукруглый надрез, помог вилкой и шмякнул на пустую тарелку дымящийся язык:

— Наинежнейшее!

Язык лежал мясистым знаком вопроса.

— Благодарю вас, батюшка, — с усталой улыбкой Саблина приняла тарелку.

— Ах, какая все-таки прелесть ваша Настенька, — бормотала сквозь мясо Румянцева. — Представьте… м-м-м… всегда, когда ее видела, я думала… как вот… как мы будем… м-м-м… как… нет, это просто потрясающе! Какие тонкие изящные ребра!

— Настасья Сергеевна была удивительным ребенком, — хрустел оплавленной кожей мизинца Лев Ильич. — Однажды я приехал прямо с ассамблеи, устал, как рикша, день жаркий, и натурально, по-простому… м-м-м… решил, знаете ли, так вот прямо в…

— Вина! Вина еще! Павлушка! — вскрикнул Саблин. — Где фалернское?

— Так вы же изволили бордо-с. — Тот завертел белой тонкокожей шеей.

— Дурак! Бордо — это только прелюдия! Тащи!

Лакей выбежал.

— Вкусно, черт возьми, — тучно вздохнул Мамут. — И очень, очень правильно, что без всяких там приправ.

— Хорошее мясо не требует приправы, Дмитрий Андреевич, — откинулся на спинку стула жующий Саблин. — Как любая Ding an sich.

— Истинная правда, — поискал глазами отец Андрей. — А где же, позвольте, это…

— Что, брат?

— Ложечка чайная.

— Изволь! — протянул Саблин.

Батюшка воткнул ложечку в глаз жареной головы, решительно повернул: Настин глаз оказался на ложечке. Зрачок был белым, но ореол остался все тем же зеленовато-серым. Аппетитно посолив и поперчив глаз, батюшка выжал на него лимонного сока и отправил в рот.

— А я у рыбы глаза не могу есть, — полусонно произнесла медленно жующая Арина. — Они горькие.

— У Настеньки не горькие, — глотнул вина батюшка. — А очень даже сладкие.

— Она любила подмигивать. Особенно на латыни. Ее за это три раза в кондуит записывали.

— Настя умела удивительно смотреть, — заговорила Саблина, задумчиво двигая ножом на тарелке недоеденный язык. — Когда я ее родила, мы жили в Петербурге. Каждый день приходила кормилица кормить Настеньку. А я сидела рядом. И однажды Настя очень странно, очень необычно на меня посмотрела. Она сосала грудь и смотрела на меня. Это был какой-то совсем не детский взгляд. Мне, право, даже стало не по себе. Я отвернулась, подошла к окну и стала в него глядеть. Была зима, вечер. И окно все затянуло изморозью. Только в середине оставалась проталина. И в этой черной проталине я увидела лицо моей Настеньки. Это было лицо… не знаю как объяснить… лицо очень взрослого человека. Который был значительно старше меня. Я испугалась. И почему-то сказала: «Батый».

— Батый? — нахмурил брови отец Андрей. — Тот самый? Хан Батый?

— Не знаю, — вздохнула Саблина. — Возможно, и не тот. Но тогда я сказала — Батый.

— Выпей вина, — пододвинул ей бокал Саблин.

Она послушно выпила.