Погребение в море   ::   Томпсон Хантер С.

„Я так устала, что не могу думать“, – сказала она утомленно.

Он влез на свою койку и погасил тусклый свет над головой. Она согласна, думал он. Она ненавидит все это так же, как и я.

Его разум был слишком загружен, чтобы он уснул, и он лежал так почти час, пока не услышал, как она говорит шепотом: „Брюс, ты спишь?“

Он не стал открывать глаза и притворился спящим, предвкушая, что она будет будить его, как она делала это когда они только поженились – поглаживая его бедра и живот пока он не очнется, трепеща.

Потом он услышал мягкий звук ее голых ступней, направляющихся к корме.

Слова застыли у него в глотке. Тело напряглось, пока он прислушивался, ждал звуков. Пошла ли она в гальюн? Там была раздвижная дверь, и он ждал ее безошибочно узнаваемого звука.

Звук был слабый и тихий – но не звук раздвижной двери, а скрип петель, двери, открываемой нарочито медленно и бесшумно.

Это была дверь в каюту Майера. Лоуренсон сжал кулаки в ожидании, и услышал, как дверь закрыли, так же медленно, как открывали.

Затем, по прошествии, казалось, долгого времени, он услышал звук – странный сдавленный стон, звук человеческого голоса, рвущегося на воздух под ужасным давлением.

Через несколько секунд он понял, что звук исходил из его собственного тела. Он стоял на палубе и блевал за борт, не помня, как здесь очутился.

Потом он вернулся в каюту, слезы стекали по его лицу, пока он запихивал свои вещи в чемодан. Ему было все равно, что он производит шум, но когда он вернулся на палубу, Ибл выглядел так, будто не просыпался.

Не обращая на него внимания, Лоуренсон перелез через ограждение в спасательную шлюпку. Лодочка бешено качалась взад и вперед, пока он пытался отвязать веревку, державшую лодку на „Себастьяне“. Но узел был влажным и не поддавался.

Всхлипывая от боли и разочарования, он полез в чемодан за бритвой. У него ушло несколько минут, чтобы разрубить полудюймовую веревку. Он несколько раз порезался, прежде чем рассек узел.

Он оттолкнулся, оставив кровавые отпечатки на корпусе „Себастьяна“. Его руки так болели, что он едва мог грести, а его стоны разносились по темной воде.

Когда он добрался до пирса, то вылез из шлюпки и оттолкнул ее в море, надеюсь, что ее унесет каким-нибудь отливом. Он стоял там и смотрел на судно, длинные призрачные очертания которого были в нескольких сотнях ярдов от него. Вдруг, на миг ему показалось, что он увидел там огонек – может спичку, или зажигалку. Его разъярила мысль о том, что они стояли на палубе и смотрели, как он отгребает, слушали его стоны. „Уроды!“, – закричал он, размахивая в воздухе кулаком. „Вы поганые уроды! Скоты!“

Эхо от его крика разнеслось по всей гавани, и он подождал ответа. Не услышав его, он швырнул чемодан с пирса и поспешил убраться из яхт-клуба на темную улицу.

Машин на дороге в город не было, и он шел по ней больше часа. В итоге, оцепеневший от изнеможения, он рухнул в поле рядом с дорогой и спал до утра.

Негр, везущий в грузовике хлеб, подбросил его в город, где он взял такси до аэропорта. К полудню он уже был на пути в Нью-Йорк. Он пробудет там несколько часов и пересядет на самолет до Кливленда. Согласно билету, он прилетит домой к девяти тридцати вечера.