Похвальное слово мачехе   ::   Льоса Марио Варгас

Его руки торопливо, почти с ожесточением разомкнули ее ноги, чуть вздернули ее кверху, усадили на корточки, устроили, приладили, раскрыли, и она жалобно застонала от наслаждения, различив в вертящемся перед глазами вихре фигуру распятого и пронзенного стрелами святого Себастьяна. Ей показалось, будто удар бычьего рога пробил ее до самого сердца. Она дала себе волю. Крепко зажмурившись, закинув руки за голову, выставив груди, лепеча невнятные слова, она ринулась вскачь на этом коне, летевшем вместе и в лад с нею, пока не почувствовала, что сознание покидает ее.

– Кто я? – ослепленно вопросила она. – Скажи, кем я была сейчас?

– Ты была женой царя Лидии, любовь моя, – грянул, проваливаясь в забытье, дон Ригоберто.



2. Кандаул, царь Лидии

Я Кандаул, царь Лидии, маленькой страны, лежащей между Карией и Ионией, в самом сердце того края, что столетия спустя назван будет Турцией. Более всего в царстве моем горжусь я не выжженными зноем горами и не населяющими его козопасами, в час опасности готовыми дать отпор фригийцам, и еолиицам, и пришедшим из Азии дорийцам, и финикийцам, и лакедемонянам, и всем иным племенам, совершающим набеги на наши рубежи. Нет, гордость моя – круп жены моей, Лукреции.

Истинно так: круп. Не зад, не ягодицы, не седалище, но круп. Ибо в тот миг, когда я оказываюсь на нем, чудится мне только, будто я скачу на мускулистой, атласной кобылице, неистовой и покорной. Он упруг, и подданные мои, распаляя воображение друг друга, в описаниях размеров его преувеличивают несильно. (Слухи эти доходят и до меня, но только льстят моему самолюбию, нимало не оскорбляя его.) Когда я, чтобы рассмотреть его без помехи, велю Лукреции встать на колени и коснуться лбом ковра, обретает эта драгоценность истинное свое величие. Райским садом представляется мне каждое его полушарие, а вместе они, разделяемые узкой, покрытой чуть заметным пушком ложбинкой, которая убегает к шелковистой поросли, капителью венчающей колонны стройных ляжек, напоминают мне алтарь в капище вавилонян, чью варварскую веру вытеснила наша религия. Круп этот тверд на ощупь и нежен для уст; сотворен по мерке моего объятия и горяч в самые холодные ночи; это и подушка, на которой я покою главу, и источник услады в час любовного поединка. Проникнуть в него – нелегко и поначалу даже больно: чтобы сломить сопротивление, оказываемое мужественности моей этими бело-розовыми холмами плоти, потребны и неколебимая воля, и протяженный, стойкий, ни перед чем не отступающий член. Такая воля и такой член, которым и наделен я.

Когда я сказал Гигесу, сыну Дасцила, своему телохранителю и министру, что больше горжусь победами над Лукрецией, одержанными на брачном ложе, чем своими подвигами на поле битвы или в верховой езде, где я не знаю себе равных, он, решив, что это шутка, расхохотался. Но вот так оно и есть. Сомневаюсь, чтобы нашлись в моей Лидии мужчины, способные превзойти меня на этом поприще. Однажды ночью – я был пьян тогда, – дабы убедиться в этом, я призвал к себе Атласа, эфиопа-невольника, щедрее прочих одаренного природой, приказал Лукреции склониться перед ним, а ему – овладеть ею. Он не смог сделать этого – потому ли, что присутствие мое смущало его, или потому, что соперничество со мной оказалось ему не по силам. Я видел, как несколько раз со всей решимостью шел он на приступ и, задыхаясь, принужден был отступать. (Воспоминание о той ночи смущало Лукрецию, и потому я велел вскоре обезглавить Атласа.)

Ибо ее, царицу мою, я люблю. Вся она нежна и изящна: и руки, и ноги, и талия, и уста, величественно пышен один только круп. У нее чуть вздернутый нос и томные, таинственно спокойные глаза, вспыхивающие лишь в минуты наслаждения или гнева.