Праздник   ::   Вальдберг Геннадий

- Чего же молчишь? - снова склонился Пашка. - Расскажи, как время провел. Послушать охота.

- Да оставь ты его, - заволновался Женька. - Так хватит.

- Не, бля! Чтобы он надо мною куражился!? - и новый удар пригвоздил Лешку к бараку.

На этот раз боли не было. Только крови стало очень уж много. Лешка сглотнул, и от этого что-то мутное всколыхнулось в желудке. Захотелось согнуться, голову в плечи втянуть, и куда-то забиться, в дыру или в нору.

- Сказал ведь, зарежу! - орал теперь Пашка.

Желток на него как петух наскакивал: хватал за рукав и что-то выкркивал - но Пашка его отпихнул. Порылся и кармане, вытащил нож, маленький, перочинный - и целую вечность его раскрывал: лезвие ускользало, заклинивало, - а когда, наконец, распрямилось - было в нем что-то забавное, будто апельсиновый сок в рюмку с водкой стекает.

- Паша, не смей! Паша, не надо! - всхлипывал Женька. По Пашка его снова отбросил.

А Лешке было плевать. Ни страха, ни злобы. Только б уйти. Выскользнуть куда-то отсюда.

Удар получился плохой. Нож вспорол гимнастерку и тут же сложился. Пашка порезал пальцы, выругался.

- Платком оберни, - посоветовал Женька. - Отпечатков не будет.

Но платка у Пашки не было, а свой - Желток побоялся.

- В гальюн потом брошу.

Второй удар пришелся точней. Лезвие задело ребро, пискнуло, как притертая пробка в флаконе, и провалилось...

И сразу стало тепло. Муть в животе улеглась. А к пальцам, ушам вернулась чувствительность.

- Уходите теперь, - сказал Лешка. - Слышите? Уходите.

Пашка отпрянул. За ним и Желток. Размазал сопли под носом - и вдруг заорал:

- Это - ты! Это - ты! - и бросился со всех ног.

А Пашка еще какое-то время стоял. В свете окна, отбрасывая тень на крестообразный отсвет. Будто распятый, будто пригвожденный к этой вот тени. А потом исчез. Или свет за окном погас? Или, не было света - а просто все Лешке пригрезилось?...

Вот туча на небе - была. Укрыла луну, и стало темно.

"Холодно", - подумалось Лешке. И вдруг застонал:

- Мамочка! Где же твой свитер?!...

Но потом отыскалась прореха, и луна, как сонное око, окинула землю. Черный забор с узелками колючек. Белый девственный снег, и ямы следов. Одни ведут сюда от забора, другие уходят туда, на плац и к казарме, где на промозглом ветру колышутся кумачные ленты: 59! 59! 59!... А здесь вот тепло. И снег как белая рана. И небо словно рояль. Жаль только нет музыканта. Потому что Лешка прилип, будто муха к мольберту. И краски, вот, дрянь. Всю жизнь только грязью по грязи...

Он ощупал живот, отыскал рукоятку ножа - но трогать не стал. Повалился на бок и попробовал разрывать снег руками. Снег был податлив, как ларискино тело. Такой же горячий, с такими же капельками янтаря, что сочились из пор и Лешке захотелось стать как этот янтарь: запечься в него и вечно стекать, никогда никуда не стекая...

Внизу под бараком не хватало доски. Лешка просунулся в щель.

- Тепло. Хорошо, - шептал он себе. -  Вонять только будет... Но ничего. На морозе развеется.

Беершева- Ришон-Ле Цион (Израиль)

1985-1996